Роберт Эйкман - Холодная рука в моей руке [сборник litres]

– Понимаю, что это не мое дело, но я не советую вам долго оставаться под одной крышей с этими людьми. Конечно, если им придется покинуть этот дом, все будет иначе.

– Судя по тому, что вы рассказали, это вряд ли произойдет. Так что здесь есть причины для реальных проблем. С этим домом дела обстоят скверно, и положение более чем серьезное. Я понимаю, этот Миллар ужасно действует вам на нервы, и упрекнуть вас за это невозможно. Но приведись вам жить в таких местах, в каких жили мы с Морин после того, как меня комиссовали… Поверьте, дружище, жить среди трудящихся масс чертовски паршиво. С моей точки зрения, этот дом – настоящий оазис. Возможно, когда вы начнете подыскивать себе жилье, вы вспомните мои слова. Не возражаете, если я позову детей?

– Мне пора идти, – сказал я. – Спасибо, что выслушали.

– Можете обращаться за этим в любое время, – усмехнулся он. – Всегда готов служить жилеткой для того, кому необходимо выплакаться. Я скажу Морин, что вы заходили. Разумеется, когда она немного придет в себя.

Стоит ли говорить, что слова мужа Морин вскорости подтвердились во всей своей ужасающей правоте. Я не мог найти никакого более или менее приемлемого жилья; то, что мне предлагали, в большинстве своем было отвратительно. Забросив работу над рукописями майора Валентайна, я провел в бесплодных поисках всю следующую неделю. Возможно, этот срок кажется не таким уж долгим, но удивительно, сколько тесных, темных каморок можно обойти за шесть дней. В любом случае неделя была критическим сроком. До наступления следующих выходных я хотел обрести уверенность в том, что мне есть куда переехать.

Дела у господ Сталлабрасса, Хоскинса и Крампа, судя по всему, шли как обычно; впрочем, не могу утверждать это с уверенностью, так как бо́льшую часть дня отсутствовал дома. Вечером в четверг мистер Миллар привел к себе трех шумных девиц, и они буйствовали до тех пор, пока в окна не просочился рассвет – серый, как платье Морин.

Я понял, что выходных в этом доме мне более не выдержать. В субботу вечером, проведя целый день в утомительной беготне по адресам (некоторые квартиры можно было посмотреть только в субботу, а зачастую только в субботу между двумя и четырьмя часами дня), я отправился к матери.

– Какой сюрприз! – воскликнула она. – Я уж и не чаяла вновь тебя увидеть.

Утром в понедельник, несмотря на то что мне совершенно этого не хотелось, а мать, по обыкновению, отговаривала меня от поездки, я заглянул в дом на Бранденбургской площади и обнаружил значительные перемены.

Начнем с того, что мне пришлось отпереть входную дверь своим ключом. Прежде в «рабочие часы» она всегда была открыта; служащие господ Сталлабрасса, Хоскинса и Крампа, а также их спортивные друзья сновали туда-сюда с такой интенсивностью, что запирать дверь было бы нелепо. Это вступило бы в диссонанс со стилем жизни этой фирмы, с тем, что ныне принято называть «имидж».

Внутри царила тишина. Все двери закрыты, что тоже было непривычно. На этот раз я позволил себе подергать за несколько ручек. Двери оказались запертыми.

Сжимая в руке свою холщовую сумку, я вновь вышел на улицу, входная дверь с шумом захлопнулась у меня за спиной на своих тугих пружинах.

Необычно большая медная табличка с названием фирмы исчезла. Даже след, оставленный ею, был слабее, чем обыкновенно в таких случаях; фирма просуществовала в нашем доме значительно меньше обычного (по крайней мере, в ту пору) срока, который колебался между сорока и восьмьюдесятью днями. Внимательно осмотрев отверстия в стене, я ровным счетом ничего не обнаружил. Отойдя на несколько шагов, окинул взглядом окна дома. Все закрыты, но в этом ничего необычного не было. На этажах, занятых фирмой, я и прежде никогда не замечал открытых окон. Что касается квартиры на нижнем этаже, в это время дня она, скорее всего, пустовала, так как муж Морин находился в своем магазине, а дети – в школе (интересно, кто сейчас забирает их из школы, подумал я). Прохожие удивленно на меня оглядывались, и я, распахнув входную дверь, снова вошел в дом.

В холле у лестницы, словно ожидая меня, стояла Морин.

На ней была белая блузка, из тех, что дамы поколения моей матери называли бы «вызывающей», ярко-красная юбка и столь же красные туфли. Чулки у нее на ногах посверкивали, волосы блестели, и лицо невозможно было назвать иначе как сияющим.

– Тихо, как в гробнице, – изрекла она.

– Морин! – завопил я, сжал ее в объятиях и поцеловал. Поступить иначе в такой момент было невозможно.

– Все произошло так внезапно, – сказала она. – Очень внезапно. В течение выходных. Я была очень больна, ты, наверное, знаешь, Рой, и вдруг выздоровела. Это произошло вчера, и с тех пор я пребываю в каком-то возбуждении. Все утро бегала по магазинам, покупала вещи, которые мы не можем себе позволить, приводила в порядок волосы, и все такое. А потом просто сидела на площади и улыбалась.

Я снова ее поцеловал.

– Давно исчезла эта банда? – спросила она. – Гилберт уехал на выходные и взял с собой детей. Думал, я взаперти и опасаться нечего. Как считаешь, он о чем-нибудь догадывается?

– В субботу, когда я уезжал, фирма была еще здесь. Давай поднимемся наверх, Морин.

Мы поднимались по ступеням, держась за руки, хотя в свободной руке я нес холщовую сумку.

Оказавшись на этаже мистера Миллара, мы остановились. Просто ради интереса я повернул ручку двери, которая вела в его кабинет, розовую комнату с цветочным бордюром. На этот раз дверь отворилась.

Я попытался оттолкнуть Морин, но было уже поздно. Мистер Миллар висел посреди комнаты, так что любой вошедший его сразу увидел бы. Висел он на большом крючке, предназначенном для верхней одежды; вероятно, он, или кто-либо другой, потратил немало усилий, вбивая этот крюк в потолок или, точнее, в скрытые штукатуркой деревянные балки моей квартиры, расположенной наверху. Самое удивительное состояло в том, что, хотя в комнате не было ни ветерка, тело заметно раскачивалось, словно было сделано из папье-маше или другого столь же легковесного материала. Даже одежда выглядела невесомой, как бумага. Был ли висевший настоящим мистером Милларом? Дать ответ на этот вопрос чрезвычайно трудно.

Еще одно любопытное обстоятельство совершенно иного рода состоит в следующем: хотя я был до умопомрачения напуган произошедшими в доме событиями (то же самое, причем в буквальном смысле, можно сказать и о Морин), вскоре после памятного воскресенья я стал чувствовать себя совершенно счастливым, особенно в то время, когда думал о Морин или покрывал поцелуями ее душистые волосы; мысли о переезде я выкинул из головы, по крайней мере в той степени, в какой жизнь позволяет нам хоть что-то выкинуть из головы.