Сергей Богатырев - Чужая жизнь

Но даже в тех редких случаях, когда от хуторских не исходила ненависть и злоба, в их глазах все равно читалась мольба: берите, что вам надо и уходите побыстрее с богом. Кажется, местные жители были твердо уверены, что власть переменилась «навсегда и окончательно», а, значит, нужно приспосабливаться к новым порядкам, и, если кому-то, и было по-человечески жалко неприкаянных солдатиков, то все равно, рисковать ради них своей жизнью и добром никому не хотелось.

***

– Слышь, Степка, – раздалось над ухом горячее шептание Федора, – а я вить знаю, об чем ты сейчас думаешь. Об Зойке.

– Я думаю об том, как выжить, – буркнул в ответ Степан.

– Вот потому про это и думаешь, что про нее думаешь.

– Ты б помолчал, – снова отмахнулся Степан, – мне тащить тебя и разговоры говорить несподручно.

– Так ты брось, чего тащишь?

– Вот и брошу, – Степан остановился. «В конце концов, – подумал он, – Федька обнаглел окончательно, видать, перед смертью, почуял ее, вот и страх потерял. Это я его тащу, хоть по совести и не обязан, а он мне еще и душу выворачивать будет».

– Ну, че стал? Бросай, – продолжал подначивать, желающий откровенности, Федор.

Степан грубо стряхнул его на землю, Федька от боли чуть ли не взвыл.

– Ты этого хотел? – тяжело дыша, спросил Степан.

– Да. Этого. – Кривя улыбку, ответил Федор. – Думаешь, не знаю, что ты задумал? В Еловку ты один пойдешь, я знаю. Меня ты либо тут кинешь, либо бульбашам оставишь, чтоб они меня полицаям сдали. Что, не так?

– А что я еще сделать могу? – огрызнулся Степан. – Я ж не доктор. Я ж тебя не вылечу.

– А и был бы доктором, так лечить бы не стал, – был ответ Федора, – ежли б ты меня и вылечил, то Зойка тебе б не досталась. Ну, что?

– А ничего. Я тебя, Федор, убивать не буду, потому, как греха боюсь. Потому и не бросил пока, но ты уже не жилец. Так что Зойка все равно по-честному моя будет.

– По-честному, значит? – переспросил Федор.

– По-честному, – подтвердил Степан, – а тебя я оставляю не по подлости своей, а по твоему, значится, желанию.

Степан встал, отряхнулся, поправил пилотку, ощупал за ремнем нагретый телом Вальтер.

– Ну, прощевай, что ли, земляк, пора мне.

– Постой, – раздалось у Степана за спиной, он обернулся. Федор, собрав оставшиеся силы, навел на него винтовку, заряженную последним патроном, которую Степан не стал забирать с собой, оставляя Федьке как последний шанс покончить с мучениями, но тот рассудил иначе.

– Я подохну, – прерывисто прошептал он, – и ты, гнида, тоже здесь сдохнешь, а в Еловку я тебя не пущу, – он передернул затвор.

– Что это? Мне показалось? – вместо испуга перед угрозой смерти, Степан вдруг повернул ухо к северу. – Что это было? – переспросил он.

– Кочет, кажись, – опуская винтовку, ответил Федор.

***

Отряд Гольца попал в засаду в середине июля недалеко от Слонима, переходя реку, которая на потрепанной карте значилась как Щара. Реку рискнули переплывать ночью, чуть севернее большого полесского села. Когда первые бойцы выбирались на берег, на них с откоса с лаем бросились две овчарки, потом раздались гортанные звуки немецкой речи и родные матюки, оброненные полицаями, и, наконец, по глазам резанул луч прожектора. Их здесь уже ждали.

На самом деле ждали не их, а возможный второй эшелон большой армейской группы, выходящей из окружения. Дело в том, что накануне через эту деревню с боем прошел штабной отряд Третьей армии под руководством самого командарма генерал-лейтенанта Кузнецова. Немцы, предполагая, что за головным отрядом может следовать еще один, выставили на пару ближайших ночей усиленные блокпосты вокруг деревни и вдоль реки. Отряд Гольца, который, будь чуть расторопнее, за день-два до этого мог вполне примкнуть к соединению командарма, и тогда бы оказался среди тех, кто 28 июля вышел из окружения под Рогачевым, вместо этого попал на жертвенник немецкой бдительности.

– Рюс Иван, сдавайс!

Кто был убит, а кто сдался, этого ни Степан, ни Федор, ни майор Гольц не знали. Они, а с ними еще пятеро бойцов плыли последними, заодно толкая перед собой наспех скрученный ремнями из трех достаточно крупных коряг, плот, на котором было двое с трудом размещенных раненых, пулеметы и кое-какое общее хозяйство. Автоматная очередь взвила в темноте фонтанчики воды, раненому бойцу Степаненко, лежавшему на плоту, пуля вошла точно в переносицу, вздыбив, как пропаханной бороздой, его широкий лоб.

Без команды, подчиняясь инстинкту, все кто не попал под лучи прожекторов, вместе с командиром, бросив плот посреди реки, отхлынули обратно, к западному берегу, под тени нависающих над водой ракит

Но сержанта Самофалова и здесь скосила пуля; от былого отряда в шестьдесят пять бойцов осталось семь человек вместе с командиром, который, кстати, получил касательное ранение в челюсть, лишившись зараз почти всех зубов.

***

– Кочет, – подтвердил Степан, и тут же выдал утвердительное заключение: – Хутор рядом.

– Что делать будем? – спросил Федор, как будто не было только что разговора, грозившего закончиться смертоубийством.

– Проведать надо, – рассудительно ответил Степан.

– А дале?

– А дале – подумаем, – ушел он от ответа.

Федор задумался; в том, что Степан постарается пристроить его у местных хозяев, он не сомневался, а вот, что дальше будет, тут землячок прав, подумать надо. Однако за просто так он Зойку Самарину Степке не уступит.

– Ладно, – согласился Федор, – ступай – проведай.

– Если все чисто, я скоро назад буду.

– А если куркули, какие в прошлый раз?

– Раскулачивать будем, – ответил Степан, взвесив в ладони Вальтер, потом, чуть подумав, добавил: – Ты б мне штык тоже отдал. Может, по-тихому придется…

– На, держи, – протягивая отомкнутый штык, согласно кивнул Федор, крепко сжимая осиротевшую винтовку, – ты, это, зла не держи.

– Бывает, – примирительно ответил Степан, пригнулся и крадучись направился в сторону, откуда донеслись петушиные крики.

***

Две недели плутал остаток отряда по лесам окрест Слонима, кое-как перебиваясь случайными визитами в хуторские поселки, в надежде встретить кого-нибудь из своих, чтобы, примкнув к более весомому отряду, продолжить свой путь на восток. Гольц расхворался, он почти не мог есть, искореженные челюсти не позволяли ему ничего жевать, спасало только молоко, а молоком разжиться было трудно.

В последний день июля семь отощавших и обносившихся солдат пришли на хутор, где хозяйничал щуплый седой старичок с острым красным носом и глубоко посаженными, буравящими собеседника, глазками. Он был не в пример добрее и отзывчивее многих полещуков, с которыми уже приходилось иметь дело; без колебаний пустил в хату, выставил на стол картошку, литровую бутыль самогона, для Гольца – молока, еще травки какой-то для него заварил. Хлопотал дедушка часто и много; новую власть ругал, полицаев клял, поведал, что сын у него в Красной армии, с душой старик оказался. Ему молча помогал блеклоглазый внук-подросток с выпирающим кадыком; когда совсем стемнело, дед послал его на пруд – пригнать гусей. А постояльцев попросил на ночь пойти в баньку на случай, если кто из местных нагрянет, Гольца все ж таки, как офицера и раненого, оставил в хате, уложив на печи, там, дескать, он от посторонних глаз укрыт, а специально обыск у него делать не будут.