Ольга Шумская - Темная история

Габриэль несколько секунд беспомощно смотрела на него, а у мыслей, и без того суматошно теснившихся в ее голове, окончательно случился транспортный коллапс. Вышло что-то вроде «но этого не может быть, потому что не может быть никогда… что вообще происходит?… Берлин?… а, к черту!»

Мысль, гласящая «к черту все!», пришла к финишу первой, с изящной легкостью обставив соперниц на поворотах. Габриэль внутренне поразилась собственному поведению.

Виски из паба? Бренди? Или просто день выдался таким, что впору поджечь мир и любоваться на пожар?

…Пожалуй, последнее.

– Знаешь… я и так завтра улетаю в Берлин. Утренним рейсом. – Так легко было усмотреть во встрече на мосту нечто большее, чем простое совпадение… но эта мысль откровенно пугала, опять и снова заставляя вспоминать о прошлом, тенью стелившимся за ее спиной.

Нет, не стоит думать в этом направлении. Просто – она вновь сделала выбор. И ничего удивительного, что в итоге дорога привела ее назад, к точке отсчета.

И пусть эта мысль о полете в Берлин была внезапной, спонтанной; сейчас размышлять о причинах этого решения не хотелось.

– Тем лучше, – в его голосе не было разочарования, лишь легкое удовлетворение – ровно настолько, чтобы больше не задавать вопросов. Габриэль протянула ему пустой стакан, но Филипп просто поднялся и убрал его в сторону, лишний раз подтвердив необоснованность ее подозрений.

– Мне кажется, я не засну, – слегка беспомощно призналась она, поворошив щипцами угли в камине и добившись лишь вороха искр. Пламя умирало, но ночь уже была на исходе, и даже без отблесков камина в зале уже не было темно.

– Заснешь, – откликнулся МакГрегор, посмотрев в окно. – Скоро утро.

За окном раздалась первая птичья трель, и Габриэль повернула голову в сторону звука, на мгновение почувствовав себя как в далеком детстве – когда занимаешься половину ночи какой-нибудь вдохновенной ерундой, рисуешь или читаешь, а потом так хочется дождаться рассвета, посмотреть на солнце.

– Я все-таки попробую поспать. – Филипп душераздирающе зевнул, не успев вовремя прикрыть рот ладонью, и слегка виновато покосился на нее. – День выдался тот еще… Твоя комната на втором этаже, по коридору налево. Любая из гостевых. Спокойной ночи.

Он вышел из зала бесшумно, и вслед за ним потянулась прочь ночь, уступая место утру.

– До утра, – откликнулась Габриэль, задумчиво смотря в окно, где давно закончился дождь и показалась первая розоватая полоска рассвета.

Я ее знаю.

Я смотрю в огонь; в моей спальне есть второй камин, тот, что я никогда не показываю гостям. Очаг, больше похожий на храмовое святилище, потому что есть моменты, когда я просто должен сидеть и смотреть в сердце распадающейся на слои прихотливой стихии…

Раньше, до того, как у меня появился свой дом, я говорил немногим друзьям и тенями проходящим сквозь жизнь прохожим, что просто медитирую, что огонь помогает концентрироваться.

Ложь во спасение, ложь, способная обернуться правдой, если посмотреть под определенным углом.

Действительно, огонь помогает сосредоточиться – но его проклятье и благословение совсем в другом.

Я вижу будущее. Редко, нечасто, обрывками. И отец – который стал моим отцом по духу, а не по крови – единственный, кто знает о видениях, преследующих меня с детства.

И единственный, кто способен отнестись к подобному с восхищением.

«Ты шотландец, Волчонок, это в твоей крови».

Иногда мне кажется, что это действительно так. Но иногда… кто знает, с какой стороны пришел этот неожиданный, нежеланный дар?… Ответа нет, и мне не хватает знаний и смелости, чтобы пройти путь до конца и узнать отгадку.

Я отворачиваюсь от огня и поднимаю глаза на стену в изголовье кровати. Улыбка Спасителя на деревянном, грубо вырезанном из дуба кресте – горько-ироничная, ее пронизывает страдание, которое можно буквально попробовать на вкус.

Напоминание о том, что случается с теми, кто считает себя способным изменить мир.

Miserere, Domine… [7] Сжалься, Господи ( лат. )

Резко втягиваю воздух, и выходит что-то вроде всхлипа.

Я знаю ее. Знаю эту девушку, Габриэль; я давно, задолго до настоящей встречи видел ее лицо среди жарких сполохов пламени.

Я знаю, что она не просто так встретилась мне на пути. Она звала… и я пришел.

Зачем – пока не знаю сам; я никогда не знаю, чем обернется встреча со мной для тех, кто явился мне в видениях.

За все тридцать лет этих видений было лишь три. И вот – еще одно, четвертое.

Они все предвещали смерть. Впрочем, первое было благословением, выходом, светом посреди мрака, но смерть все равно следовала по пятам случившегося чуда.

Что будет значить четвертое?…

Габриэль. Огромные темные глаза, упрямая злость, клубком скрутившаяся внутри, и россыпь серебра на запястье. Я знаю, чего стоит эта упрямая воля к жизни в ее взгляде; я увидел в ней себя , той зимней ночью в Шотландии, когда моя жизнь изменилась навсегда.

Здесь нет физического притяжения: в ней слишком много тревоги и тайны, чтобы воспринимать ее добычей охотника, вписывать – ненадолго, потому что так бывает всегда, как бы мне ни хотелось иного, – в сферу своего интереса.

Она в опасности… и я не знаю, почему мне хочется развернуться, оскалив волчьи клыки, к той тени, что у нее за спиной.

Метафора. Но я все же оскаливаюсь, невесело и горько, вновь повернув голову к огню, чтобы не оскорблять святой крест.

Я так и не засыпаю этой ночью. Жгу жаркие дубовые дрова и чувствую спиной взгляд над изголовьем кровати.

Тяжелый, задумчивый.

Сжалься.

Штормовое море с ревом билось в борта корабля, раскачивая судно; ветер рвал с мачт и рей присобранные паруса, но корабль упрямо и настойчиво шел вперед – туда, где из туманной дымки, пронизанной взвесью капель, медленно выплывали суровые серые берега, – и этой настойчивостью вопреки обстоятельствам походил на Рим. Рим, безжалостно идущий к цели.

Море бросило горсть соленых брызг в лицо человеку, крепко вцепившемуся в перила борта, омыло блестящие доспехи, но человек – в алом плаще и шлеме с алым же гребнем – даже не поморщился капризам стихии. Он ушел в свои думы и воспоминания, он не видел берегов Британии, неумолимо приближающихся сквозь туман, перед его глазами были яркое солнце Рима и открытые ветрам и зною площадь и холм.

…Другой ветер, теплый и напоенный запахами смолы и цветов, разносил над площадью слова – звенящие и чеканные, как это было присуще латыни.

– Я, Тит Флавий Веспасиан, легат Второго легиона Августа, клянусь служить Сенату и народу Рима…

И шум толпы, и торжествующий рев солдат, и кровь жертвы на алтаре Марса; и открытые двери храма Януса, означающие войну. И ощущение, что что-то сдвинулось в окружающем мире, что клятва и намерение – действительно были услышаны, услышаны кем-то, чей взор был внимательным и беспощадным…