Ольга Шумская - Темная история

– Последнее время, – Филипп невольно хмыкнул, заграбастав отца в теплые объятия. Он был на целую голову выше Бруно, но все равно слегка робел перед отцом, как и в далекие десять лет. – Эти полгода, точнее сказать… прости, меня загрузили работой по самую шею, и эта первая конференция в Берлине, на которую я смог вырваться.

МакГрегор присмотрелся к отцу – и сердце захолонуло, когда он увидел темные круги под глазами Бруно и, казалось, удвоившуюся сетку морщин на его лице. Хорст выглядел усталым, измотанным; постаревшим – и это пугало.

– Ты здесь уже три дня. – Бруно покосился с веселой укоризной, напоминая, что от его острого глаза по-прежнему не укроется ни одно важное событие. Филипп не сомневался, что именно отец приставил к нему всю эту разнородную и никчемную охрану – больше ради напоминания, чем ради реальной пользы. – А выбрал время зайти лишь сейчас. Что случилось, мальчик мой?…

– Это так видно? – Филипп со вздохом снял с каминной полки стакан отца и сделал глоток виски. – …Пап, ты слышал про Брюссель?

– Да. – Когда Бруно хмурился, кустистые брови сдвигались в одну линию, создавая впечатление больше печали, чем злости. – Хотелось бы мне знать, кто это сделал. Подозревать будут наших, да, Вальтер уже высказал мне свои соображения. Ситуация опасная.

Филипп подавил всплеск разочарования, вызванный тем, что друг сначала пошел со своими догадками к отцу, а потом уже поделился с ним; это было естественно, Вальтер был одним из Ангелов, и его лояльность в первую очередь принадлежала Бруно.

– Но ты же пришел не только за этим? – Иногда МакГрегору казалось, что шотландским предвидением в их странной семье обладает вовсе не он, а отец: уж слишком точными были его догадки, слишком просто ему было читать в душах людей.

Иногда Филиппу в голову закрадывалась почти кощунственная мысль, что из Бруно Хорста вышел бы неплохой священник, епископ-исповедник, точно знающий, что творится в душах паствы и на какие уязвимые точки следует нажать, чтобы получить признание.

– Не только за этим, – признал Филипп, с привычной легкостью сдаваясь на милость отца. Он знал, что здесь, в этом доме, с этим человеком ему нечего бояться осуждения – можно изливать душу так, как ему заблагорассудится, отец никогда не позволит себе резких слов. Подобная безусловная любовь была редкой, как пресловутая синяя птица, и Филипп не был уверен, что заслуживает подобного; шотландский приютский мальчишка никогда не перестал бы ценить шанс, который ему даровала судьба… и именно это и было первым шагом на его долгом пути к вере.

– И что же вывело тебя из равновесия? – формулировка была странной, но Филипп, на мгновение удивившись, тут же признал ее точность. Бруно махнул ему на ковер, и МакГрегор расположился у камина, как некогда Габриэль; воспоминание было лишним уколом.

– Я встретил девушку. – Филипп не знал, как начать рассказ, но отец молча ждал, не досаждая уточнениями и комментариями, и МакГрегор все-таки справился со своей историей: – Я видел ее лицо раньше, в видении, а потом встретил вживую, на мосту. И она приехала со мной, сюда, в Берлин.

Бруно по-прежнему молчал; по-житейски умный, вооруженный опытом прожитых лет, он точно знал, когда не следует перебивать. Филипп потянул паузу, прежде чем нехотя признаться:

– Я не знаю, что мне делать. Я думал, что смогу определить, какая ей угрожает опасность, но у меня ничего не вышло. Завтра она должна улететь назад, в Лондон…

Он не завершил фразу, беспомощно пожав плечами, и Бруно наконец-то пошевелился. Без особых усилий поднявшись с ковра, он принялся расхаживать по комнате, привычно заложив за спину руки. Филипп знал, что в молодости Бруно успел послужить в бундесвере, и эта привычка к военной выправке осталась с ним навсегда, резко выделяя его из среды расхристанных вальяжных байкеров.

– Она пришлась тебе по сердцу? – Спроси отец как-то иначе, намекни он на некие чувства, которые Филипп лишь начал смутно осознавать, не будучи до конца уверенным в их природе, он бы ответил резким отрицанием. Но на этот вопрос был возможен лишь один правдивый ответ, и МакГрегор молча кивнул, признавая изъян в своей приобретенной броне.

– Забавно, – пробормотал Бруно, покачав головой, – я думал, это не случится никогда. Девочки Ангелов не в счет, вас всегда разделяла пропасть, пусть они этого и не видели… мальчик мой, и теперь ты не знаешь, стоит ли начинать, зная, что она может умереть в любой момент?… А она? Как она смотрит на тебя? По тому, как смотрит женщина, знаешь ли, можно определить все…

В голосе отца звучал искренний интерес, приправленный легкой печалью, и Филипп нехотя поежился, не желая рассказывать о сегодняшнем событии, но уже зная, что минуты позора не избежать. Да кто из Ангелов вообще был способен отодвинуть от себя бросившуюся им на шею девушку?…

Правильно, никто. Один уникум нашелся на всю отцовскую свору, и этим нерешительным, слишком много размышляющим идиотом оказался именно он. И сейчас ему предстоит в этом признаться. Замечательно.

Филипп прикрыл глаза ладонью и, словно во сне, услышал негромкие, искренние слова Бруно. Слова, приправленные какой-то давней, доселе невысказанной болью:

– Знаешь, сынок, шанс – он ведь только один раз дается, больше боги не дают человеку подобного дара. И, если ты этого хочешь, рискни. Удача любит смелых.

– Я не верю в удачу, – он возразил, уже зная, что аргумент слишком слаб, чтобы всерьез впечатлить отца.

– Ты шотландец. Бог, удача и судьба – одно, сынок. Не стоит бояться. И не стоит думать, что ты знаешь все варианты… жизни еще найдется чем тебя удивить, поверь.

Они смотрели друг на друга в молчаливом понимании, приправленном теплым взаимным чувством: шотландский волчонок, за шкирку выуженный из ямы, и берлинский байкер, способный дать фору всем философам прошлого.

Наконец, Филипп поднялся с ковра и по-простому, как в детстве, спросил:

– Пап, я у тебя переночую?

– Конечно. А утром будет новый день. – Старый байкер хулигански подмигнул, враз становясь похожим на себя, молодого и МакГрегор широко улыбнулся в ответ.

У них будет вся ночь – целая ночь, чтобы, как в детстве, рассказать отцу обо всем, что его тревожит, и Филипп был рад, что в целом свете нашелся хоть один человек, кому он мог поведать о подтачивающем уверенность в себе испытании Аржентé , об угрозах Ферле и намеках Вайлахера; признаться, что он уже не мыслит себе жизни без своего полуденного духа, опасного и до крайности своевольного, как все демоны, способные являться днем; рассказать, как он боится и одновременно желает сделать уже предугаданный ею шаг.

И никому другому он не мог рассказать об опасности, все ближе подкрадывающейся к ним обоим. Опасности, природу которой он так и не смог угадать.