Кати Беяз - Мемуары Ведьмы 2

– Да, бабуля, – тут же подхватил продавец мой порыв, – давайте уже либо корыто, грабли покупайте, либо вон за овощами отовариваться, – прищурив глаза, произнёс он, указывая нам на прилавки с продуктами.

– Мне действительно не хотелось бы вас тревожить, но кому вы продали кровать? – стойко продолжала бабушка.

– Парочка приходила. Им и продал, – пытаясь общаться с другими покупателями, кинул он.

– А где живут, как звать?

Тут мужчина повесил голову, сжал губы и глубоко вздохнул. Он посмотрел на бабушку уставшими глазами и монотонно произнёс, желая поставить на этом диалоге окончательную точку:

– Живут где-то недалеко от рынка в своём двухэтажном доме. Угостили меня мешком слив, обронив, что весь сад ими усеян. Больше я, видит Бог, ничего не знаю, – театрально приложив ладонь к груди, закончил мужчина.

Бабушка молча развернулась и провела торцом ладони по своим губам. Этот жест красочно показал её сосредоточенное раздумье над нашими дальнейшими действиями. Сосед купил недостающее колесо у другого мастера и привязал его позади коляски к своему мотоциклу.

– Володь, надо разыскать эту парочку с кроватью, – после долгого молчания произнесла она.

– Валь, на кой тебе та кровать? – достаточно холодно, но всё же с ноткой возмущения спросил тот.

– Послушала б я, как ты заговорил, если б посчастливилось тебе поспать на том «чёртовом колесе», – с ухмылкой ответила она и похлопала соседа по плечу, забираясь на мотоцикл.

Дядя Володя многозначительно закивал и, заведя мотор, тронулся в сторону деревни. Он подбросил нас до дома, и мы погрузились в свой обычный день. Бабушка что-то пекла, я убирала дом, а дедушка стучал молотком на веранде. В перерывах между уборкой я то и дело подбегала к своему блокноту и делала пометки, стараясь записывать всё: каждую мелочь, каждую эмоцию, даже самую неприятную мне. Бабушка хвалила меня за такое отношение к делу, но в то же время посмеивалась над моей щепетильностью.

– Ты стыдилась меня на базаре. Почему? – вдруг послышался её голос.

– Нет, я не стыдилась… – замешкалась я, потому что на самом деле стыдилась.

– Разве тебе стыдно, что твоя бабушка свободна от мнения людей?

– Что? – Я не сразу словила её мысль.

Мне было стыдно не за её свободу, а за её бестактность, но я не могла сказать ей это в лицо.

– Я свободна от страха быть неправильно понятой. И это вовсе не оттого, что мне нравится докучать людям. Это лишь потому, что я преследую другие цели. Есть вещи поважнее, чем нравиться всем и вся, понимаешь? Однажды, попробовав быть свободной от мысли, что ты докучаешь кому-то, ты уже никогда не сможешь быть скованной этой цепью. Она связывает нас по рукам и ногам. Как часто мы хотим сказать, но не говорим? Нам надо было бы спросить, но мы не спрашиваем. Нам стоило бы остаться, но мы уходим – во благо кому-то, но во вред себе и своим целям.

– Но есть же границы приличия! – воспротивилась я.

– Да, есть! И для этого были придуманы слова приличия – такие, к примеру, как «мне действительно не хотелось бы вас тревожить, но…» Человек, познающий себя, будет всегда проигрывать человеку, познающему мир в привередливых глазах общества, которое часто играет с нами злую шутку.

– Какую именно?

– Оно будет призывать тебя вместо вежливого разговора, выгодного тебе, к вежливому молчанию, выгодному ему.

Я вдруг почувствовала, как кровь прилила к лицу. Это было попаданием не в бровь, а в глаз. Мой переходный возраст давал о себе знать. В погоне понравиться всем и не прослыть невеждой я уходила всё дальше от тем действительно важных, требующих концентрации и настойчивости. Даже ценой правды о «чёртовом колесе» и чьего-то благополучия я могла прекратить расспрос этим утром лишь потому, что продавцу не понравилось наше надоедливое поведение. Это было трудно назвать свободой. Я не делала то, чего действительно желала, и тем более то, что было по-настоящему важным. Стараясь вести себя так, как желают другие, я не хотела задумываться, какую цену приходится платить за их минутную симпатию к моей персоне.

Бабушка увидела моё смущение и подошла к блокноту с записями. Прочитав несколько строк из него, она громко засмеялась.

«Ну, что ещё там не так!» – с возмущением подумала я.

– Почему ты смеёшься? Я просто хочу всё помнить, когда начну писать книгу, – не выдержав такого поведения, разгневалась я.

– Нет, я не смеюсь! Ты делаешь поистине большое дело, и я рада, что ты стараешься делать его максимально хорошо. Мне просто жаль твоих трудов, ведь никто не поверит в эти истории.

– Вот поэтому, кроме событий, я ещё записываю свои чувства. Наши эмоции живут одно мгновение, события живут один год, но события, подкреплённые эмоциями, остаются навсегда! – с умным видом ответила я.

Заметив, как взгляд бабушки переменился с ироничного на полный гордости за своё чадо, я с видом профессионального писателя продолжила свои записи. Минуту спустя она снова заговорила:

– Кто тебе такое сказал?

– Ты! – простодушным тоном ответила я.

Через мгновение комната наполнилась раскатистым смехом.

– Иди писать на веранду, а по окончании помой в саду свои сапоги от кладбищенской грязи, – скомандовала бабушка бурлящим голосом только что отступившего смеха.

Сделав несколько очерков ужасов прошлой ночи, я спустилась по ступенькам в сад и уселась на корточки перед своими сапогами так, будто собираюсь поговорить с ними о чём-то очень личном. Если б можно было вымыть намертво прилипшую глину одной лишь силой мысли, упорно вглядываясь в неё, мои сапоги б сейчас блестели словно новые. В этом была моя особенность, которая относилась к любому виду деятельности: когда я не хотела что-то делать, то всё мое существо противилось этому, включая в работу всевозможные способы отлынивания. Сидя так уже минут пять, я решила дать подробную зрительную оценку количеству прилипшей грязи ещё и со стороны подошв. Перевернув оба сапога одновременно, я заметила длинную деревянную щепку, застрявшую в грязи. Поколебавшись ещё пару минут, я одним сильным рывком постаралась высвободить её, но в руках остался увесистый кусок спрессованной земли. Оббив её о дом, я с облегчением вздохнула – на щепке не было никаких знаков. Эта была самая обычная деревяшка. Покрутив предмет в руках, я было замахнулась выкинуть его прочь, как моя рука зависла в воздухе. Я отчётливо вспомнила, что колдовские символы на дереве проявлялись исключительно ночью, а при свете дня были совершенно не видны. От одной этой мысли в моей голове начинала стучать кровь, а руки приобрели мелкий тремор. Мне совершенно не хотелось возвращаться на колдовское кладбище из-за ничтожно мелкого куска дерева, но и хранить столь серьёзный артефакт было крайне опасно. Сквозь пульсирование крови я услышала, как к калитке подъехал мотоцикл. Мне сию же минуту надо было принимать самостоятельное решение относительно данной находки.