Валентина Хайруддинова - Нина. Таинственный Ник

– Тогда слушайте, а после станем делить. Во-первых, живете вы замкнуто: ни к вам – никто, ни сами – никуда. Разве что сестра-вертихвостка забежит иногда. Александр ни в доме, ни в огороде ничего не делает: руки не оттуда растут. Ни перекопать не допросишься, ни покрасить. Одно сделал за три года – ящик для почты, и тот прибил всего лишь месяц назад, да и то не так, как надо. Зато свет допоздна горит – все читаете.

Девушка не выдержала и прервала занимательное повествование:

– Интересно, откуда она знает, чем мы занимаемся вечерами? В окна заглядывает?

Соколовский важно кивнул:

– Не без того: бдительность – превыше всего.

Он закурил, выпустил струйку сизого дыма и продолжил:

– Недели две назад любопытная бабуля, вечером прогуливаясь по двору, услышала какой-то разговор. Она незаметно подкралась ближе и поняла: Александр беседует сам с собой. Сидит на лавке и бормочет под нос. Евдокия Самсоновна тогда подумала, что постоялец вроде как не в себе. В руках он комкал листок, по видимости – письмо, так как на скамье она заметила конверт.

– Письмо? – поразилась Нина, – от кого?

– К сожалению, Евдокия Самсоновна этого не выяснила: Юзов письмо сжег вместе с конвертом.

Нина даже сказать ничего не могла – сидела, широко распахнув глаза, прижав руки к груди: боялась, что сердце выскочит.

Совершенно не вовремя прозвенел звонок, историк поднялся, опираясь на трость, встала и Нина.

– Что за письмо? – вновь спросила девушка слегка охрипшим от волнения голосом, – откуда?

– Вот как раз это и удалось услышать вашей любознательной хозяйке: Юзов сказал: «Усольск». Скорее всего, письмо пришло оттуда. А теперь пора на урок. Поговорим после.

– Нет! – воскликнула Нина, – кто прислал это письмо?

Она схватила собеседника за руку, удерживая, хотя тот стоял на месте.

– Я не знаю. На нас смотрят, Нина Петровна, – Соколовский мягко тронул девушку за плечо.

Нина оглянулась – на них действительно с любопытством поглядывали не слишком спешившие на уроки коллеги. Девушка метнулась к стеллажу с журналами, схватила первый попавшийся и ринулась вон из учительской.

– Милочка, не тот взяли! – донесся до нее бас Риммы Георгиевны.

Пришлось вернуться, поменять журнал под назойливыми взглядами.

Урок начался для Нины в совершенном смятении. Какое письмо? Кто мог писать мужу? Две недели он молчал об этом?!

Однако постепенно Нина взяла себя в руки: проверила домашнее задание, объяснила новую тему и даже пожурила непоседу Сергеева. Нетерпеливая тревога потухла, лишь в глубине сознания жгла неприятная искра обиды и непонимания.

После звонка Нина долго надевала пальто, собирала в сумку то тетрадки, то учебники: ждала появления Соколовского, но дождалась только директора. Та вошла, присела на диванчик у окна и неожиданно обратилась к Нине:

– Нина Петровна, у вас все в порядке?

Нина вздрогнула. Она не могла хорошо разглядеть лица Веры Степановны: сквозь оконное стекло солнце било в глаза.

– Все хорошо, – ответила девушка, лихорадочно соображая, что значит этот вопрос.

– Ладно, спрошу прямо: у вас какой-то конфликт с Михаилом Владиславовичем?

«Ах, вот оно что! Кто-то донес о нашем с Соколовским давешнем разговоре», – поняла Нина, а вслух сказала:

– Нет никакого конфликта. С чего вы взяли?

Вера решительно встала. Слишком решительно, слишком резко – задела столик у дивана. С жалобным звоном опрокинулась ваза с букетиком хризантем, покатилась, вода растеклась по поверхности стола, закапала на пол. Директриса поймала вазу, повернулась спиной, принялась устраивать букет на место.

– Вы не лгите мне, Нина, – проговорила она вдруг, не оборачиваясь, – мне известно: вы сегодня с Михаилом долго разговаривали, а после поссорились.

– Я не настолько знакома с товарищем Соколовским, чтобы иметь какой-либо повод для ссоры, – сказала Нина упрямо, сердясь на тенденцию женщин называть Соколовского просто по имени.

Цветы наконец-то вновь оказались в вазе, и спина Вера Степановна, кажется, немного расслабилась.

– Вот и я так думаю, – согласилась директор, вновь усаживаясь, но уже на стул – подальше от неустойчивого столика, – не может у вас быть никаких споров с Михаилом.

Отношения с директором, как и с остальными коллегами, у Нины за три года сложились ровные, отстраненно-деловые. Но это «не может у вас быть никаких споров» неприятно резануло слух, словно Вера Степановна не допускала и мысли о том, что какая-то там Нина может спорить – Боже! – с самим Михаилом! И что это за интерес у директора к личным беседам учителей?

– Что вы молчите, Нина Петровна?

Вера пытливо рассматривала девушку – та поежилась под колючим взглядом, однако ответила дерзко:

– А что вы хотите услышать?

Директриса вскинула брови:

– О чем вы говорили с Михаилом?

А в Нину, как оказалось, вселился какой-то бесенок – он очень хотел ответить: «Не ваше дело! И вообще – что за привычка: называть коллег по имени?», но хозяйка вредного бесенка приструнила и ответила:

– Я не помню уже.

Повисла напряженная тишина. Нина продолжила собирать сумку, а Вера принялась нервно постукивать костяшками пальцев по столу.

Наконец она четко и холодно произнесла:

– Вы так часто общаетесь, что даже не помните предмета беседы?

«Да что ты прицепилась?» – злился бесенок.

– Нет, конечно, не часто, – мирно ответила Нина, чувствуя: еще вопрос – бесенок вырвется на свободу.

– Но сегодня вы так горячились, за рукав Михаила Владиславовича хватали, а вчера смеялись вдвоем.

«Так ты же отсутствовала на месте, так сказать, преступления!» – удивился бесенок, и Нина, сдавшись на милость его ехидной злости, сказала, невинно захлопав ресницами:

– Ах, да! Вспомнила! Михаил Владиславович считает, что… впрочем, я думаю, вам это совершенно неинтересно.

Вера Степановна, опешив, молча смотрела на девушку, а та застегнула пальто почти не дрожащими пальцами на все пуговицы, сказала с театральным дружелюбием:

– До свидания, Вера Степановна.

Конечно, она хотела дождаться Соколовского, но желание уйти вот так эффектно, не услышав от изумленной Веры ответа, оказалось слишком велико.

Уже сидя на скамье в парке, Нина, анализируя разговор с директрисой, удивлялась сама себе. «Я такая смелая потому, что нервничаю из-за рассказа Соколовского о письме», – решила Нина, не найдя другого вразумительно объяснения своей храбрости на грани неучтивости.

Она нехотя поднялась со скамьи и медленно зашагала по аллее. «Нужно самой расспросить бабу Дусю о письме. Почему Саша его сжег? И самое главное – отчего не поделился со мной?» – размышляла Нина, бредя по ковру из опавших листьев, прислушиваясь к их шороху. Тоска, холодная и липкая, постепенно заполняла сердце.