Алла Кравец - Правило номер 8. Погружение. Часть 1

Постепенно, новые привычки стали приносить свои, так сказать, «плоды».

«Подкорректировав» свои вкусовые пристрастия, Стелла заметила, что стала намного лучше, полнее чувствовать вкус пищи, обонять запахи. Все её ощущения, казалось, заиграли яркими красками.

И это ещё не всё.

Привыкшее изначально с детства к серьёзным тренировкам, тело её, казалось, только радо было начать «навёрстывать упущенное». В мышцах (в кои-то веки, спустя три года) начала проявляться сила. Сильно отросшие вдруг волосы начали приобретать непривычный, «медный» оттенок. И, мало того: Стелла готова была поспорить, что какие-то странные, не с первого взгляда уловимые, но всё же явные изменения начали происходить не только с её телом, но даже и с чертами лица. Впрочем, последнее, – касательно лица, – она могла (как и многие подростки её возраста) сама себе просто надумать.

Но в любом случае, Стелла была, можно сказать, довольна происходящим. По-настоящему омрачало её разве что только одно-единственное обстоятельство: ставшая очень навязчивой забота родителей, причём обоих.

Они, правда, раздражали её. Не хотелось этого признавать, но… что было, то было. Не проходило и дня, чтобы она не задумывалась о том, как сильно хотелось бы ей жить где-нибудь далеко, чтобы не было этих постоянных разговоров о ней: разговоров, которые отец и мать регулярно устраивали, нависнув сверху подобно двум строгим учителям (почему-то им вдруг понравилось временами совершать подобное, хотя до этого, ранее, они вели себя, по мнению Стеллы, вполне сносно), и разговоров, что они вели между собой в соседних с ней комнатах – уверенные, по всей видимости, в том, что она их не слышит (о, кое-что она была бы только рада не слышать, честное слово).

Бывало (изредка), – Стелле становилось стыдно за эти свои мысли. В такие минуты она чувствовала, что должна быть терпимее, ведь все нравоучения этой парочки, по сути, являлись, видимо, выражением самой что ни на есть естественной и любящей заботы о ней.

Она повторяла себе это довольно часто, вспоминала, как хорошо им жилось когда-то в «доме-саде», как весело было ей играть во внутреннем дворике, пугать по утрам запрятавшихся в ветвях ив пташек, затем смотреть вечером, как умильно те пьют воду из фонтанчика, перед тем, как спрятаться вновь в ветви деревьев, – так, чтобы никто их не видел; как она почти с благоговением слушала заветы отца о том, что их не стоит обижать; как здорово было по весне и летом подкармливать плавающих в пруду залётных уток, созерцать вид с балкона (искусству созерцания её обучила мать – заслуженный сотрудник хоть и слишком современной, но всё же настоящей художественной галереи), вспомнить, наконец, пианино и улыбку той же матери, когда её дочь на нём играла; вспомнить, помимо этого, разные гимнастические агрегаты, огромный фехтовальный зал, – что располагались в самом центре того огромного города, на окраине которого они сейчас проживали; и те приятные зимние праздничные вечера, когда они собирались всей семьёй и пели какие-то нелепые песни… приезжал дед (вначале с бабушкой, позже, когда та умерла от какой-то болезни, один), рассказывал разные истории из своей юности… в общем, всё это было, разумеется, очень здорово, но Стелла знала вот, что: существовала некая Стелла Фукс в том мире: жила эта маленькая девочка с каштановыми волосами в «доме-саде», мечтала о собственном домашнем питомце, и о музыке, и о достижениях в гимнастике, и о многом другом… а существовала нынешняя девушка, – рыжеволосая, сухощавая, обозлённая на весь мир (то ли девушка, то ли зверь, по-правде) и не знала она, кажется, толком, какая у неё фамилия, как её имя, и кто она вообще такая. Стелла приняла эту «девушку-зверя» как должное: с тех самых пор, как случилось то, что случилось , она, один-единственный раз допустив промах с тем «побоищем» в классе, вообще старалась принимать то, что с ней происходит, без участия каких-либо сильных эмоций. Что произошло, то произошло, и назад этого не вернуть, но она обязательно со всем этим справится, только нужно подождать немного. Сил набраться, опыта… продумать стратегию и тактику – так её учили в детстве вести себя перед учебным боем.

И злость являлась здесь совсем ненужной эмоцией, лишней, неразумной, но…

…но чтобы она не делала, какие бы психологические «приёмчики» не применяла, однако жестокие мысли возвращались к ней вновь и вновь, – и стимулированию к этим приступам служила очередная порция родительской опеки.

И так было постоянно.

Стелла стала сама себе напоминать заядлого грешника, который каждое утро исправно ходит в церковь – замаливать свои грехи, а к вечеру успевает накопить новых, – едва ли не вдвое больше, чем у него было их с утра. Ругая себя за невыдержанность и грубость, она никак не могла заставить себя хотя бы изредка помолчать, прислушаться, смириться с тем, что слышит почти что каждый вечер.

«Эстель, ну в самом же деле, нельзя быть такой злючкой…»

«Эсси, дорогая, ты правда могла бы послушать кого-то, кроме себя… разве нет?»

«Действительно, что тебе стоит, а, Эсси? – Думала Стелла иногда, в тишине. – Промолчи ты хоть раз. Можно ведь даже не слушать, что они там говорят. Просто… молчи. Ты ведь молчишь, когда неразлучники: те, голубой и зелёный, что живут у этого твоего „доктора“ в кабинете, – при тебе начинают свой полуденный трёп, и не вступаешь с ними в дебаты, правда? Так и здесь. Ну же!»

Терзаемая впитанными ею (ещё задолго до того, как начала активно проявляться её тяга к независимости) моральными принципами, Стелла, – не зная, каким ещё образом можно оградить себя от буйства собственных эмоций (а помимо этого, испытывая регулярный «голод» по физическим занятиям и «жажду» так и не исполненной, но вскоре готовящейся быть исполненной, мести ) она принялась удлинять часы своих ежедневных прогулок и уходить по вечерам из дома всё дальше.

На какое-то время это возымело определённый успех: Стелле в течение почти двух месяцев удавалось обходиться без явных конфликтов с отцом и матерью. Она придумала способ: представила отца тем самым ярко-зелёным неразлучником, – с желтой грудкой, красным, как калина, клювом, и оранжевой с коричневым головой; а мать – другим неразлучником: голубого цвета, с чёрно-серой головой и тёмно-бирюзовой спинкой. Каждый раз при разговорах с ними девушка вспоминала забавное птичье щёлканье клювами и вздыбленные хохолки.

С приходом апреля всё изменилось.

Во-первых, попугаи вдруг неожиданно «переехали» к врачу домой. Как дословно произнёс этот идиот, поглаживая свои редкие седеющие волосы и поправляя на носу огромные очки: «дети очень просили… да и моих… хм… некоторых моих посетителей птички стали нервировать. Не все, кто бывает в этих стенах, такие же воспитанные юные особы как ты, Эстелла».