Яна Демидович - Тёмное трио

Зойка принесла её втихаря, всучила – и бегом от неё, как от огня. Мол, если что – я не я и хата не моя. Сама отвечать будешь! Саша же, горя от нетерпения, заперлась в комнате и достала пластинку – знаменитые «кости».

На деле это был старый рентгеновский снимок. Изначально квадратный, он был обрезан по краям для придания круглой формы, с дырочкой, проткнутой посередине.

И запретным джазом, записанным внутри.

Саша посмотрела пластинку на свет.

«Чудеса… И правда, рёбра! Кости! Вот это дела!»

Изворачиваясь, как могли, стиляги записывали свою музыку на чудно́й исходник. А потом танцевали под неё не менее чудны́м стилем: «атомным», «двойным гамбургским», «канадским». Это вам не приевшийся па-де-катр. Это нечто новое, свежее!

Теперь Саша считала дни до отцовской командировки. Боясь быть пойманной, ни разу не ставила пластинку у себя. Ждала, зачёркивая дни в календаре. Тайно шила себе пышную, колоколом, юбку, и даже выпросила у Зойки чуток яркой косметики.

Саша верила, что особому танцу нужен особый образ. Чтобы зажечь. Чтобы первоклассно станцевать!

А хитрая Зойка поставляла ей сведения: что да как, руки-ноги куда ставят в таком-то стиле, танце… Саша внимала ей, раскрыв рот. Впитывала с жадностью.

И вот её день настал.

Отец уехал, мать ушла в гости, Алексей умчался к друзьям. Саша оделась, накрасилась и ступила в зал. Поставила в проигрыватель костяную пластинку.

«Здравствуй, джаз!»

Воздух наполнили скрипы и всхлипы. Качество записи на самиздатовых «костях» было, конечно, не ахти, но Саша всё равно светилась от счастья.

Вот зажмурилась, представила паренька-стилягу.

«Хэй, чувиха! Погнали?»

Улыбка.

Саша крутилась в неистовом танце, чувствуя на талии тёплые руки. Закрыв глаза, всецело отдавалась новой музыке. Вся она стала свободной, невесомой, воздушной. Порхала, как бабочка, вертелась, как юла… И «атомным», и «канадским», и…

Резкая тишина.

– Ты. Что. Творишь?

Веки распахнулись.

У проигрывателя стоял отец, в руке которого дрожала забытая шляпа. И смотрел на неё так, как никогда в жизни.

Саша обмерла.

– Алек… сандра. Ты. Т-ты… Что… – выдавил отец.

И, не утерпев, взревел:

– Что за выкрутасы?!

А в следующий миг случилось много всего разом.

Первой на пол слетела несчастная пластинка, за ней – Саша. От пощёчины.

Кажется, она угодила в какой-то кошмар. Белая, немая, Саша тупо таращилась на отца, который первый раз в жизни поднял на неё руку. Ёжилась, пытаясь отползти подальше.

Но беспощадная длань настигла её и в углу. Отец поднял её за волосы и потащил в ванну. Врубив воду во весь опор, стал намыливать ей лицо. Жёстко скребя, стирать косметику.

Саша плакала. Плевалась. Умоляла отпустить.

Бесполезно.

Следующие дни обернулись адом. Саше объявили домашний арест, отец отменил командировку по семейным обстоятельствам, вернулись мать и старший брат.

Юбка, которую сшила сама Саша, была растерзана и сожжена. В комнате провели полную ревизию, забрали все ткани, косметику, даже швейную машинку. Запретили все контакты и выкинули из дома проигрыватель.

Саша сидела в мрачной комнате на хлебе и воде. Дважды в день мать выводила её в туалет. После гневных речей, обвиняющих взглядов, потоков презрения и дерьма в адрес Саши и всех стиляг, ей был объявлен молчаливый бойкот. Никто не разговаривал с виновной, не бросал и словечка.

Дни потянулись пыткой.

А через неделю отец явился в комнату Саши и сказал, что она свободна.

Он был спокоен. Ведь буря прошла, и дочка, несомненно, поняла всё. Не будет больше с ума сходить.

– Надеюсь, ты усвоила урок, Саша.

Дочь не откликнулась, лишь крепче закусила губу. Во рту появился солёный привкус.

– Усвоила, так?

Крохотный кивок. Разомкнутые губы и кровавая капля.

– Да, папа.

– Вот и отлично, – удовлетворённо сказал отец, прежде чем уйти. В правдивости её слов он не сомневался: – Вот и отлично, Саша.

Оставшись одна, Саша медленно встала. Подошла к зеркалу, бросила взгляд на себя… Подняв руку, тронула губы.

И вдруг сказала:

– Не Саша, папа. Нет.

Палец размазал кровь по губам.

– Не Саша… Сандра, – шепнула девушка в пустоту комнаты.

И улыбнулась.

…Улыбка медленно сползла с губ, и Туман, открывший было рот для нового окрика: «Ма-ам?», похолодел.

«Не отвечает».

Глянуть на часы. Скрипнуть зубами. И услышать, как с кухни доносится:

Скряб. Тук.

«Опоздал».

Точки и тире, азбука Морзе.

Мачеха .

«Нет. Не поздно ещё!»

Туман бросился в зал и прошипел сестре в спину:

– Алёна, ноги в руки! Сейчас же!

Сестра, что смотрела мультики, подпрыгнула и побелела.

Нет времени ждать: Туман сграбастал мелкую в охапку, отнёс вихрем в комнату и быстрей, пока время не вышло, – бегом на кухню!

С-скряб.

По столу плясали пальцы. Точно не стол это был, а невиданный, музыкальный инструмент. Мачеха («Нет, ещё Мать!») сидела на стуле, опустив голову. Двигались только руки, пальцы.

А рядом с правой кистью лежала недорезанная булка. И нож.

«Не тормози. Начинай!»

Туман аккуратно взял нож за рукоять. Мать не дрогнула.

И тут – скряб! Пятернёй, всеми ногтями по столешнице!

По виску скатилась капля холодного пота.

«Ну, давай же!..»

Кляня себя за нерасторопность, Туман осторожно достал из-за холодильника плоскую коробку и убрал в неё нож. Тихо-тихо опустошил все ящики с вилками и ножами и спрятал всё подальше. За спиной вовсю плясали, стучали… танцевали пальцы.

И вдруг раздался скрип – ножками стула по полу.

«Беги!»

Туман, уже не скрываясь, кинулся прочь; в кухне, позади, грохнуло – стул свалился. Туман вбежал в комнату, Алёнка, с глазами, как плошки, уже дрожала на диване.

Ба-бах!

Дверь хлопнула, точно прозвучал выстрел.

Туман холодными пальцами запер дверь и встал к ней лицом, стискивая кулаки. Силы внезапно кончились, мысли застыли.

А за пределами комнаты…

Туман чувствовал её каждым волоском. Знал, что она уже стоит там. Дышит, ждёт. Быть может, на что-то надеется.

«Нет. Не может она надеяться».

Сзади, ёжась котёнком, всхлипывала от страха сестра. В зале пищали не выключенные мультики.

…А потом в дверь комнаты ударили, застучали. Заколотили и заскребли.

Туман прикрыл глаза. Скоро, вот сейчас…

И крик грянул.

***

Из окна сочился бледный, мертвенный свет. Жирная, раздутая, как жаба-альбинос, луна светила в окно и плевать хотела на тонкую занавеску.