Самара Мо - Биф Веллингтон, или На..й готовку

– А что помнишь?

– Злость и страдание. Безысходность. Помню, как висел над дорогой, насаженный на торчащий из ограждения шпиль, и лицо молодой женщины, бившейся в истерике. Их там было много, но их я не помню. Помню её.

– Но как такое возможно? Как возможно, что ты дышишь? Ты выглядишь как мальчишка, искалеченный мальчик, но говоришь как мужчина. Неужели не чувствуешь, что мёртв? Не чувствуешь, как из глаза вытекают твои мозги, а кисть руки, что болтается безвольно, давно сгнила и воняет, как и твоё сердце, пронзённое железякой?

Парнишка смотрел на меня какое-то время задумчиво, не пытаясь что-либо опровергнуть, и лишь порхавшие вокруг него бабочки нарушали тишину шелестом своих крыльев. А потом он словно впервые посмотрел себе на грудь и на торчавший из неё кусок металла. Не раздумывая больше и не выказывая никаких эмоций или беспокойств поэтому поводу, он схватился целой рукой за край железки и резко выдернул ее из груди. Что-то тёмное выплеснулось на его жилет, и я уже не видела одного из двоих оленей, вышитых на его вязаной кофте. Посмотрев на зазубренный металл, он безразлично отшвырнул его в сторону и сказал:

– Я настолько же мёртв, насколько ты жива. Всё это не имеет значения.

– Ты позволишь мне прикоснуться к тебе? Я должна убедиться, что ты не плод моего спятившего воображения.

Он медленно кивнул, словно и сам понимал, насколько большое это имеет для меня значение. Я двинулась вперёд, осторожно ступая по полу, сплошь покрытому трепыхавшимися в агонии бабочками. Их, между тем, казалось, вовсе не волновала надвигающаяся угроза. А меня, признаться, не волновали они, и потому я не заморачиваясь пошла прямо по ним, слушая, как они хрустят под ногами.

– Тебе их не жалко? – спросил меня мальчонка, прежде чем я остановилась напротив него.

– Честно? Я никогда не испытывала нежных чувств к насекомым. Даже к таким вроде бы красивым, как эти, – ответила я и протянула к нему руку. Она прошла сквозь его изуродованное лицо и коснулась стены, из чего следовало, что он либо призрак, просто бесплотный дух, либо его не существует в действительности. Что хуже, я и сама не знала.

– Ты удовлетворилась?

Я кивнула, не зная, как реагировать. Ведь я видела его. Не могла прикоснуться, но ведь видела. Он не был сном или иллюзией, тогда чем же он был?

– Тогда и ты выполни для меня одну маленькую просьбу. Принеси мне кролика, того самого, что ты видела тогда в беседке. Жуткого одноглазого кролика, похожего на меня. Он лежит в кладовке, в клетке с проржавевшими прутьями, в которой вы когда-то держали птиц. Хочу, чтобы ты принесла мне его. Он мне очень нужен.

– Вы держали? – Я чуть не рассмеялась. То был бы истеричный смех, но я сдержалась. – Я держала. Пыталась держать.

– Почему?

– Сначала расскажи мне, что не так с этим кроликом.

Мальчик вдруг поник. Опустил голову и принялся рассказывать тихо, словно боялся, что его кто-то услышит. Во время рассказа он был ребёнком, не мужчиной.

– Она всегда включала музыку. Весёлую музыку, но та, как правило, заканчивалась печально для меня. Я грустил. И она грустила. Не знаю, зачем она так делала. Не помню, что за песня, но если напоёшь, то я узнаю. Затем она усаживала нас обоих, и меня, и кролика, у стола. Всё уже лежало на нём, дымилось и пахло. Она всегда говорила, что вкусно готовит, но мне не нравилась её еда. Никогда не нравилась.

Затем она кормила кролика, поднося к его вечно закрытому рту и носу ложку с едой, и спрашивала, что говорит мне кролик. Он сопротивлялся ей, как и я. Я отвечал, что кролику ненавистна её стряпня, и она начинала кричать и плеваться. Если я и хотел есть до этого, то после уже точно нет. Знал, что если она примется бить моего кролика и разрывать ему живот, запихивая дымящуюся пищу, то вскоре сделает это и со мной. Всякий раз пытался спрятаться и убежать от неё, но она всегда находила меня и в конце концов начала привязывать мои руки к стулу. И я терпел. Всегда терпел. Давился. Не мог обидеть или убежать. Но она никак не могла приготовить то, что я люблю. А потом она выдернула кролику глаза. Возможно, хотела бы выдернуть их и мне, но этого почему-то не случилось… – Мальчик теперь трясся от дрожи и ковырял свою полуоторванную руку. Он буквально захлёбывался эмоциями, но рассказ не прервал. – Я спрятал его наверху. Закидал мешками и старой одеждой. Думал, если она не сможет причинять вред ему, то не сможет сделать больно и мне. Но она всё равно делала, хоть и не смогла отыскать тогда игрушку. Он был другом мне, и я вытащил его обратно. Зашил чёрными нитками все, что она разорвала, насколько смог и больше не позволял ей делать ему плохо.

Да. Я их видела. Неровные корявые крестики, что сцепляли тушку истерзанного кролика на животе. Но не только нитки. Были там ещё и булавки.

– Сам не знаю, зачем это сделал. Наверное, любил его больше, чем думал. Она могла сжечь его, растерзать, разрезать, но я не мог оставить его одного. Много лет спустя появилась женщина со светлыми волосами. Она была очень похожа на тебя, но не способна была сделать то, за чем её отправили ко мне. Не смогла принести мне кролика, потому она до сих пор там, где я оставил её. Сидит на корявой трухлявой скамейке у пруда и всё повторяет один и тот же стишок. Я пытался слушать её, но строчки того стишка всякий раз ускользают от меня. Растворяются, уносясь с порывами ветра.

– Эта женщина… Она… Ты говоришь о моей маме? Скажи мне, где она? Где ты её оставил?

– Принеси мне кролика! – взорвался он так внезапно и громко, что у меня даже дыхание перехватило от испуга. В следующее же мгновение рука его с почти оторванной кистью взметнулась вверх, и я с ужасом подумала, что сейчас-то она точно оторвется, прилетев мне прямо в лицо, но этого не случилось. Мальчишка с грохотом ударил ею по полу, по мирно сидевшим на нём бабочкам и раздавил ладонью не меньше десяти из них.

– Твою мать! – выругалась я, пятясь. – Ладно, ладно. Я принесу. Не нужно так кричать, а то у меня сердце остановится. Я сейчас. Мигом.

– Мне некуда бежать. Не беспокойся, я дождусь тебя, – уверил он.

Понятия не имею, откуда ему было известно о клетке, стоявшей в глубине кладовки, но, похоже, этот разлагавшийся сорванец знал вообще всё. Я вспомнила, как когда-то в той клетке сидели два попугайчика. Самочку с жёлтым оперением звали Донной, а самца с голубыми перьями – Микки. Старуха свернула им обоим шеи, я уж и не помню почему, но точно знаю, что с тех пор птиц в нашем доме больше никто не заводил, да и тех принесла тётка, поставив тайком на стол в моей комнате.

Я нашла её – увитую паутиной, с помятыми прутьями, так быстро, словно запихала её туда всего неделю назад. Безглазый заяц действительно сидел внутри и будто бы смотрел на меня. «Ты чего так долго?» – говорили его отсутствующие глаза – две дыры на порванном меху, но я предпочла не отвечать на его немой вопрос.