Вячеслав Агапов - Трещины

Помнится, давным-давно, в беззаботном детстве, когда деревья казались выше, конфеты вкуснее, а подзатыльники, выписываемые жизнью – куда мягче, я задержался на улице допоздна, ровно до того времени, как на небосводе зажглись мириады звёзд. Будучи маленьким мальчиком с безудержной тягой к знаниям, я пытался ухватить всю суть небесного узора, замысел могучего Творца, что не просто щедрой жменью рассыпал сверкающие огни по простору небесной вуали, а с особым тщанием определил для каждой из них своё место, породив при этом почву для споров и открытий. Ведь не думаете вы, что бородатые дяди с профессорскими сте… Ах, простите! – в ту пору ещё не было профессорских степеней! И мудрые старцы в остроконечных колпаках вряд ли пришли к консенсусу в ту же минуту, стоило одному из них произнести – «а давайте-ка назовём мммм… вот эти тридцать звёзд «Canes Venaciti», или «Гончими Псами»?

Не дождавшись меня к ужину, отец вышел на улицу и обнаружил меня запрокинувшим голову вверх и разглядывающим звёзды. И стоило поинтересоваться «Папа, ведь у всех эти звёзд есть свои имена? Как же их различают?», как мне были распахнуты двери в новый мир. Знакомые всем (порой, единственные знакомые) Большая и Малая Медведицы, скромный Южный крест, изогнутый и поначалу неразборчивый мой зодиакальный Стрелец, огромный Пегас и Живописец, состоящий из пары штрихов.

– Все эти звёзды – это бесконечно далёкие от нас светила, сынок. Как наше Солнце, они питают теплом и светом сотни других планет. Даже не сотни, а тысячи и миллионы. Каждая крохотная звёздочка, что горит сейчас – огромный огненный шар, но они расположены настолько далеко, что даже свет, самое быстрое, что есть во Вселенной, летит до нас целых триста тысяч лет. И завтра, когда ты проснёшься, то увидишь лучи солнца, что отправились в далёкое путешествие тысячелетия назад, чтобы осветить землю, дать нам тепло, подарить возможность жить и радоваться новому дню.

– Триста тысяч лет назад? А что, если солнце перестанет светить?

– Знаешь, ученые предполагали это. Солнце ведь тоже не вечно. Оно почти полностью состоит из газа, который горит чудовищной силы пожаром, и таким образом выделяет колоссальное количество энергии. Но однажды наше солнце исчерпает себя и погаснет. И тогда жизнь на планете перестанет существовать, потому что весь мир накроет кромешная тьма. Мы, конечно, зажжём миллионы фонарей, чтобы развеять бездушную темноту, но вдобавок станет ужасно холодно! Настолько холодно, что погибнет большая часть растений, а без них…

– Но ведь могло случиться так, что Солнце погасло двести девяносто девять тысяч и девятьсот девяносто девять дней назад? И завтра мы его больше не увидим? И мир станет тёмным и холодным? Что же нам тогда делать, папа?

– Брось, сынок. Ученые рассчитали, что нашего солнца хватит ещё как минимум на пять миллиардов лет. А значит можно не беспокоиться – на наш век его точно хватит!

***

Верно, папа. Ты доверял науке и сухим, внушительным цифрам, однако в голове девятилетнего мальчика зародилось сомнение. Вдруг сегодняшний день – последний? Разве не стоит тогда прожить его так, чтобы было не страшно и не обидно назавтра погрузиться в кромешную тьму? Подобно тем статусам, что гордо публикуют интернет-завсегдатаи – «живи так, словно это твой последний день». Только я подумал об этом еще пятнадцать лет назад.

– Есть у тебя одна забавная черта! Когда ты думаешь о чем-то охренительно важном, то начинаешь говорить сам с собой. Выглядишь ты, конечно, нелепо, но переругиваешься но и немного забавно!

Я укоризненно посмотрел на стоящую в дверях девушку. Эта кудрявая брюнетка была частым гостем моей квартиры, и, пожалуй, единственной, кто приходил сюда не проверить тягу в дымоходе или доставить почтовое извещение. Самая эффектная и желанная студентка последнего курса, неприступная и холодная как лёд на вершине горных пиков, сейчас она выглядела такой беззащитной и по-домашнему красивой, будучи закутанной в одну только тонкую простыню.

– Готов поспорить, что, случись тебе о чём-то задуматься, это будет выглядеть ещё более нелепо. К сожалению, ты либо не хочешь таковой выглядеть, либо предрасположенность к нелепости у тебя отсутствует на генном уровне, – вяло огрызнулся я.

– Поглядите, наш умняш показывает зубки, – рассмеялась Алёна, – Вместо научных изысканий, которые выдёргивают тебя из постели ранним утром, вместо систематического обсасывания гранита науки, я дышу полной грудью и чувствую вкус жизни! Ты тоже можешь давать себе отдых и хоть иногда веселиться, но только и делаешь, что сидишь и корпишь над своими вычислениями и оптическими иллюзиями круглые сутки. Десятки лабораторий по всему миру, собравшие под своим крылом лучших учёных, имея лучшее оборудование, какое только можно пожелать, получая гигантские бюджеты… Все они отступились. Но ты, с чего ты взял, что получится именно у тебя?

Я с отсутствующим выражением лица пытался заточить карандаш до толщины осиного жала, когда он оставляет на бумаге еле заметную, «волосяную» тончайшую линию и невпопад буркнул:

– У меня есть то, чего нет у них.

– Поздравляю! Скромный аспирант государственного университета делает невероятные открытия только потому, что ему изредка перепадает! Сенсация! Я иногда задаюсь вопросом, почему я вообще с тобой сплю?

– А на этот вопрос у меня есть вполне разумное и до ужаса прозаичное объяснение. Спишь со мной ты исключительно потому, что это единственное, что поможет тебе окончить университет с красным дипломом, чтобы твой отец (в связи с его пунктиком насчёт технического образования) мог тобой гордиться. А без его отцовской любви и спонсорской поддержки не будет и кредитной карточки, по которой ты оплачиваешь бесчисленные наряды, меняешь мобильные телефоны стоимостью превышающие зарплату профессора и регулярно нежишься на лучших курортах всего мира. На нашу стипендию ведь не позволишь ни комплект сумочек на разные дни недели, ни тусовок в ночных клубах, ну а тем более новый Ауди, который ты уже вторую неделю ленишься отогнать на мойку.

Алёна фыркнула и, разом сбросив простыню, принялась одеваться, даже не смотря в мою сторону. Вообще, в том, как она одевалась, был свой элемент небольшого приватного представления, обращённого к невольному зрителю, представления, наполненного соблазном, смешивающим наивную простоту и бушующую страсть, и немного похожего на чувственный испанский танец. Можно сказать, это и был её личный, особенный танец, где в каждом её движении скользила та непревзойдённая притягательность, приковывающая всё моё внимание похлеще любого гипноза, заставляя жадно ловить взглядом каждое плавное движение и с накатывающей гложущей тоской осознавать, что ещё пара подобных волшебных мгновений – и эта девушка покинет твой дом и, возможно, никогда больше сюда не вернётся.