Алан Банкер - Долина скорби

– Есть, господин, но не про вашу честь.

– Это еще почему?

– Боюсь, господин, он вам не по карману.

– Сколько?

– Пять фунтов, господин.

– Если так, то твой конь должен быть не хуже хирамского скакуна.

– Так и есть, господин, – засиял Силас. – Быстрый, как южный ветер, и надежный, как меч гвардейца Ее Величества!

– Ты бывал в Хираме?

– Нет, господин, но в хирамских скакунах знаю толк!

– Хорошо, если так. Ну, давай, показывай своего коня!

Поднявшись из-за стола, Калум взял королевское дитя и направился к выходу, не дожидаясь ответа Силаса. Тот же, не ожидавший такой прыти от клиента, метнулся за ним.

– Прошу, господин, – сказал Силас, поспешно открывая замок в конюшню.

Скрипнув, дверь плавно отворилась и, глазам посетителей предстали стойла дюжины лошадей, из которых особливо выделялся денник с вороным конем. Скрытый по грудь, он лихо отбивал копытом и мотал головой, посматривая на посетителей то одним глазом, то другим, будто изучал их.

– Это он? – спросил Калум.

– Он, да вот только…, – ответил было Силас, как слова застыли в его глотке.

Невзирая на кажущееся недружелюбие коня, Калум уверенно шагнул в денник и протянул руку. Конь же, встряхнув гривой, поддался вперед и прикоснулся мордой к руке незнакомца.

– О, Боги, не верю глазам!

– Это почему?

– Этот конь сродни вепрю, не поддающемуся дрессировке!

– Так сколько ты за него хочешь? – спросил Калум, погладив коня по гриве.

– За то чудо, что я узрел, господин, возьму четыре с половиной фунта!

Ухмыльнувшись, Калум отнял руку от гривы и выудил из кармана

куртки кошель с монетами.

– Держи свои пять фунтов, – сказал он и бросил кошель Силасу. – Мне еще нужна провизия на три дня.

– Здесь будет поболее, господин, – заметил Силас, подбросив мешочек в воздух.

– Верно… хороший конь стоит больше пяти фунтов.

– Благодарствую, господин.

Оседлав коня, Силас помог Калуму с младенцем взобраться на него, а затем вывел наружу и скоро воротился с мешком провизии.

– В добрый путь, господин, – сказал он, сияя от счастья.

– И тебе счастливо оставаться, – отозвался Калум.

Проскочив рысью мимо путевого столба, он уголком глаза заприметил пегую лошадь и двух женщин, наглухо закутанных в серые шерстяные одежды. Говоря на повышенных тонах, они, тем не менее, на крик не переходили. Одна из них настаивала на отъезде из Миддланда, другая же хотела остаться в городе. Тем временем, Силас, проводив взглядом счастливого обладателя лучшего коня госпожи Делиз, подбросил мешочек с монетами и направился в бордель.

– Господин Силас, – обратилась к нему с порога колченогая шлюха. – А как же мы теперь, без хозяйки-то, а?

– Для начала, Сельма, надо бы прибраться, – ответил Силас. – Призови плотника, да принеси из конюшни досок, да по толще.

– А как быть с госпожей Делиз?

– Дура, тебе дважды повторять!? Неси доски, и чтоб к обеду дом был убран!

Произнося каждое слово, Силас вслушивался в него, как порой вслушиваются в пение сладкоголосой птицы. В отсутствие преемников госпожи Делиз, он, как поверенный в делах, по закону становился хозяином борделя, о чем никогда и не мечтал. Единственное, что омрачало его радость, так это госпожа Делиз. Как не силился, он не мог уразуметь, как вытащить хозяйку из подвала и предать ее останки земле.

– Вот же сука, и с того света не дает покоя, – процедил Силас, по лицу которого пробежала тень недовольства, но, то было лишь мгновением.

Взъерошив волосы, он набрал в легкие воздух, полный пьянящего аромата сада госпожи Делиз, и шагнул в бордель, окрыленный нежданно упавшим на его голову наследством.

– Отец, ты снова не спал? – спросил Уизли, появившись на крыльце невзрачного, покосившегося дома.

Стройный, кареглазый, с правильными чертами лица и с густой копной вьющихся черных волос, он мог сойти за красавца, если бы не уродство на его лице. Держа в руках дорожный мешок и шляпу с высокой тульей и плоскими полями, он смотрел на отца улыбающимся

взглядом.

– Да вот, бессонница совсем заела, – ответил Талбот, чье лицо расплылось в натужной улыбке.

В этом сдержанном молчаливом старике, никогда никому не перечившим, ощущалась сила, не та, что проявляется в поединке или на поле брани, а та, что приходит с годами, когда человек с упорством осла преодолевает все невзгоды, посылаемые судьбой. Чтобы в его жизни не случалось, Клиф Талбот принимал это как должное, искренне полагая, что на то воля Богов. Правда, порой в его душу закрадывались сомнения. Вот и сейчас, просидев всю ночь на крыльце, он вспоминал былое и настоящее, ища ответ на вопрос – почему этой ночью они, те, что взирают с небес на грешную землю, не пришли ему на помощь. Будто подтверждение тому глубокая морщина, залегшая посреди лба, и рассеянный взгляд бледно-синих глаз.

– В последние дни, отец, ты сам не свой.

– Когда кости ноют, да бессонница мучает, всяк будет не в себе. А ты, я погляжу, уже собрался?

– Чем раньше выйду, тем быстрее доберусь до рынка.

Имея небольшое хозяйство из двух дюжин свиней, Талбот каждый божий день отправлял сына на свиной рынок. Удачные дни чередовались с неудачными, когда не удавалось продать ни одной свиньи. Впрочем, это его не сильно удручало.

– Правильно, сынок, – улыбнулся старик. – Удача в кармане у того, кто встает рано поутру.

– Одной удачей сыт не будешь, – горько усмехнулся Уизли, чем поверг отца в уныние.

Талбот, как ни старался, выше головы не мог прыгнуть, дабы обеспечить сыну достойное будущее, хотя сам Уизли придерживался

иного мнения. Добрый от природы, Клиф Талбот приходил на помощь всякому, кто нуждался в ней. Если кто просил милостыню, он никогда в этом не отказывал. Если надо было дать взаймы, он давал, ничего не требуя в залог. Если надо было помочь соседу по хозяйству, он помогал, порой забывая про собственные дела. Человек широкой души, он был ценим всеми, получая взамен доброе слово. Уизли столь благостные поступки отца были непонятны, и потому он каждый раз замечал, что «спасибо – это не товар, который можно продать», и что «на его спине выезжает всякий, кому не лень». Продолжая в том же духе, он сетовал, что «жизнь у них трудная, что хозяйство надо поднимать, дабы жить, как люди». Талбот на это только пожимал плечами, не имея в себе ни сил, ни желания изменяться в сторону, куда указывал Уизли.

– Сынок, видно у меня на роду написано, слушать ветер в штанах, – проговорил Талбот, не отрывая взгляда от клубка из мусора,

переваливающегося на ветру с боку на бок.

– Это не ветер, отец, это глупость, тратить жизнь на дураков и попрошаек.

Подняв голову, Талбот посмотрел на сына долгим взглядом, поняв, что тот давно уже повзрослел. Он всем нутром ощущал, что пока он жив, его Уизли так и останется изгоем: ни лишних средств, ни красивого платья, ни женщины у него не было и не могло быть, ибо они еле-еле сводили концы с концами. Продать свинью за три шиллинга было большой удачей, ибо они, пусть ненадолго, но могли забыть про кусок ржаного хлеба, кувшин воды и пару мисок чечевицы, и позволить себе фунт сыра, пинту эля и два десятка куриных яиц.