Любовь Паршина - Юноша и Зверь. [история чёрного серебра]

Некоторое время все жевали молча, пока Саша, призадумавшись, не спросил:

– А как вы думаете, мы на причастии действительно кровь и плоть принимаем? Нет, я понимаю, что нас этому учат, на службе об этом говорят. Но вы считаете, что все это по-настоящему?

– Конечно! – уверенно ответил Дима

Юленька пожал плечами:

– Мне это всегда казалось неким символом – нам сказано вспоминать, мы и вспоминаем.

– А смысл тогда в чем? – не унимался Дима. – Просто вспоминать мы и во время молитвы можем. А когда мы принимаем Его плоть и кровь, мы сами лучше становимся. Это же физическое единение между собой всех верующих.

– Красиво говоришь! – не удержался Волков.

– Зачем же ты тогда сам сегодня причащался, раз так тебе забавно?

– Зачем причащался? Да просто с рождения православный и гимназию закончить хочется. Что же я, зря учился? Не бросать же и вас на предпоследнем году. Пей компот, Дима!

После тягот Великого поста и волнений исповеди, впереди ждало радостное воздаяние – Пасха и следующие за нею пасхальные каникулы.

Конечно, этот светлый праздник ждали с особым трепетом. Настолько особенным и радостным не было, пожалуй, даже Рождество – ведь из всех когда-либо родившихся мессий или пророков лишь Христос воскрес после своей смерти.

Последняя, Великая суббота перед пасхальной ночью была особенно строгой. В доме Кононовых по повелению Дмитрия Петровича на завтрак и обед ели только сухари с несладким чаем. Ужина не полагалось вовсе, зато ночью, уже по приходу из храма, можно было полакомиться пасхальной снедью.

С раннего утра Лиза натерла в доме все полы, а после они с Еленой сложили куличи, творожную пасху и крашеные яйца в корзины и понесли освящать к Владимирской церкви.

Когда они ушли, Саша заглянул в кабинет к отцу, где тот беседовал о чем-то с Денисом.

– Папенька, я отлучусь на четверть часа? – спросил гимназист, как ни в чем не бывало.

Но отец вдруг немного нахмурился.

– По какому же важному делу?

Саша даже немного растерялся от такого вопроса.

– Да, собственно говоря, не по какому. Просто. Может до Ю… то есть до Миши дойду.

– До Миши завтра дойдешь, когда Пасха наступит. А сегодня потерпишь до вечерней службы. У тебя дел никаких? Можешь уроками заняться. Или Писание почитать – к экзаменам тоже пригодится. Голову и душу чем-то дельным займи. А каникулы и все прочие радости будут с завтрашнего дня.

– Хорошо, папенька, – проворчал Саша и поплелся к себе.

Украдкой он уволок с кухни сухарь и, сев у себя за стол, стал его грызть, снова глядя на окна по другую сторону двора. Правда, пока не стемнело, глядеть было особо не на что.

Радость от ожидания у него заметно поутихла. Он сам не видел ничего предосудительного в пешей прогулке и разговоре с приятелем, но уйти, нарушив запрет, конечно же, не мог.

В конце концов, он пролистал дневник, припоминая, что было задано на последних уроках, и в итоге решил несколько задач. Делать устные упражнения или же учить что-то не было смысла – через неделю, перед самыми занятиями все равно бы пришлось все переучивать заново.

Затем гимназист вполне здраво рассудил, что времени до вечера еще полно, дел немного, а силы для ночной службы еще понадобятся, и решил вздремнуть. Проспал он целый час, зато глубоким и безмятежным, крепким сном, какой бывает, пожалуй, только в теплое время года.

Проснувшись, он стоически переборол не желание, а скорее привычку нашарить под кроватью припрятанный там «Декамерон», который он взял у Антона, да так и не начал читать. Взглянув на часы и вспомнив про задачи, Саша поспешил пересесть за письменный стол, где его принялись на пару искушать Жюль Верн и Конан Дойл – томики обоих лежали на узкой полочке под столешницей.

Вот уж нет, думал Саша, раз решил до конца поста держаться, то уж продержусь. Хотя бы просто из принципа. Тем более что осталось всего несколько часов до Светлой Пасхи.

Но, насколько просто было не выйти из дома или не открывать книгу, настолько же трудно оказалось усмирить свое воображение.

Раз за разом вставали перед его мысленным взором картины из кровавой легенды, рассказанной ему Филиппом Лорелом.

Саша старался убедить себя в том, что теперь не время вспоминать, перебирать в памяти подобное, но уже ничего не мог с собой поделать. Образы всплывали в памяти, неслись, как в синематографе, будто бы он и в самом деле посмотрел эту историю, а не услышал.

Это было тем более странно оттого, что в последние дни, особенно после исповеди, он не вспоминал вечер в гостях у мистера Лорела.

К счастью, скоро пришли маман с Лизой, довольные и радостные. Куличи, пасху и яйца они оставили на кухне, укрыв чистыми полотенцами.

После обеда, состоящего все также из сухарей и теплой воды, Саша украдкой заглянул на кухню, приподнял краешек полотенца и принюхался к сладкой и тонкой смеси аромата куличей и принесенного с ними в корзинах свежего весеннего воздуха.

Когда стемнело, стали, наконец, собираться к заутрене в храм. Пришли заранее, чтобы встать поближе к алтарю, и, конечно же, получилось так, что стояли очень долго.

К самому началу заутрени ноги у Саши затекли, а голова гудела, но, как только служба началась, он почувствовал удивительное облегчение. От физического утомления все происходящее казалось ему еще более мистическим и торжественным. От огня и тепла свечей, от дыханий собравшихся людей, казалось, плыл, рябил, как вода, пропитанный ладаном воздух. «Как это красиво, – вдруг подумалось Саше. – И какое же это все древнее – старое, как мир – все эти молитвы, весь этот ладан, вся эта вера… Не христианская, а просто вера. Интересно, в древних Фивах Амону жгли ладан с такой же искренней верой?»

Свечки, что до конца не сгорели, принесли домой и поставили среди приготовленных назавтра куличей и пасх. Один кулич, правда, съели ради праздника тут же, и выпили по половине бокала сухого вина.

От вина Саше, уставшему за весь этот день и за долгую службу, захотелось спать просто смертельно. В эту ночь он спал очень крепко, ровно, без сновидений, а проснувшись поутру с удовлетворением отметил, что всю вторую половину минувшего дня он почти не вспоминал Филиппа Лорела.

Наступило Пасхальное воскресенье – праздник еще более радостный оттого, что являлся первым днем каникул.

Утром Саша похристосовался со всеми домашними, даже с Лизой, отчего та зарделась пуще пасхального яичка.

К обеду пришли Барятовы, шумные и радостные – даже кислый Геночка счастливо и загадочно улыбался.

Сидя за праздничным столом, Саша вновь вспомнил о своих англичанах – ему вдруг очень захотел повидать их и поздравить с Пасхой. Даже если им и поздравления, и Пасха без надобности. Так вышло бы даже интереснее – снова бы поспорили с мистером Лорелом.