Екатерина Люмьер - Любовь и Смерть

Ветер в этой части замка был настолько сильный, буквально сбивающий с ног. Снег летел в лицо, засыпал коридор, отчего я ступал по запорошенным камням. Напрасно я все-таки пошел в рубашке и брюках. Надеюсь, не свалюсь еще на неделю-другую с хворью, а то застряну здесь окончательно до весны, поскольку зима в Карпатах обещала, кажется, быть долгой, поскольку, черт возьми, пришла в начале сентября. Я дошел до винтовой лестницы, что располагалась внутри полубашни и вела на нижние этажи. Я спускался долго, и у меня закружилась голова от постоянных поворотов, отчего мне несколько раз пришлось остановиться, сфокусировать зрение и отдышаться. Было чертовски пыльно: осела не только грязь, но и каменная крошка с паутиной. Весь мой путь до нижних этажей занял минут семь с остановками – уж очень сильно начинала кружиться голова, – и я наконец-то оказался в полуподвальном помещении, напоминавшем, кстати, то ли часовню, то ли склеп.

В помещении царил не то, что полумрак, а самая настоящая непроглядная тьма, но, к моему вящему удивлению, я заметил канделябр, стоявший на каком-то подобии тумбы, с парой зажженных свечей. Неужели граф спускается сюда? Хотя, это все-таки его владения, и мало ли, что важное хранится здесь, подумал я. Помещение было маленьким, но достаточно вместительным, чтобы в нем можно было установить пьедестал, на котором, как я позже выяснил, находился каменный гроб, искусно сделанный саркофаг, на котором я смог разглядеть различные надписи на неизвестном мне языке и узоры. Резьба по камню представляла собой, конечно, уникальное и интересное зрелище, но меня чрезвычайно заинтриговало то, кто же в этом гробу лежал. Посчитав, что мой поступок будет чрезвычайно невежливым, но абсолютно неизбежным, я поставил на пол канделябр, с которым осматривал помещение, и не колеблясь ни мгновения, глубоко вздохнул да, приложив усилие, сдвинул крышку, чтобы тут же закашляться от взлетевшего в воздух густого облака пыли.

Внутри находился скелет, чрезвычайно истлевший, облаченный в богатый национальный костюм, который, к слову, время тоже не особенно пощадило. Там, где у человека должны находиться уши, лежали красивые серьги-пясы, переливающиеся в тусклом свете золотом и жемчугом. И я вспомнил, что видел подобные украшения на завешенном портрете и в шкатулке, что стояла на столике под ним. Передо мной находились останки Вильгельма Хованского, князя без княжества, о котором мне в одну ночь рассказал фон Штауффенберг. Я был удивлен. Очень удивлен. Вильгельм не жил в этом замке, но был погребен, и к нему, как оказалось, наведывался граф, поскольку больше не кому было зажигать свечи. Все факты, что были мне доступны, вызывали больше вопросов, чем приводили к какому-либо однозначному и ясному ответу. Заметив блестящую драгоценную цепочку на шее Вильгельма, я протянул руку и заключил между пальцев кулон. Когда я поднял его, то в свете одинокой свечи, поскольку вторая уже потухла, увидел то, что повергло меня в самое настоящее потрясение.

Горный хрусталь. Морион. Обсидиан.

Как удивительно видеть его здесь, в этих стенах, живым. Как долго я ждал тот день, когда Вильгельм наконец-то вернется ко мне. Конечно, Уильям и Вильгельм – разные люди, с различным прошлым и целями, но мой князь без княжества пообещал мне, что бы ни случилось, нас не разлучит даже смерть. Одним вечером он поведал мне о магическом ритуале, который позволяет заточить душу между мирами и направить ее на перерождение. Я слушал его вполуха, но тот разговор запомнил хорошо. Он долго и с удовольствием рассказывал мне про камни и минералы, про их магические свойства, но я был не сведущ в подобных делах, к колдунам и ворожеям не обращался, а потому так до конца и не смог узнать, зачем же он так искал морион, горный хрусталь и обсидиан. Вильгельм скрывал от меня великую тайну, улыбался лукаво и целовал, стараясь отвадить меня от подобных размышлений. Похоронив его в склепе северного крыла, я надеялся оградить его от себя самого, ведь попасть туда непросто, а тело мое с годами и голодом стало совсем немощным, поскольку я бы дни и ночи напролет проводил рядом с его надгробием, ведь он был моим единственным возможным собеседником и компаньоном в этой проклятой вечности.

Я часто вспоминал о том, как мы беседовали с ним, сидя по вечерам у огня, а в его глазах отражалось пламя, и в такие моменты мне начинало казаться, что он порождение Дьявола или же дракон, что скрывает свою силу под людской личиной. Он был совершенно необычным человеком. Но все-таки именно человеком он и был, что бы там ни говорили. Сильным, смелым и хитрым, умнее всех в княжестве, не терпящий глупцов и подлецов. Он был моим лучшим советником. В современности таких людей называли «серыми кардиналами».

Вильгельм действовал разумно, расчетливо, не вмешивая личные отношения в свои суждения, всегда видел наперед и читал людей, как отрытые книги, видел их буквально насквозь и мог предугадать исход событий, хотя, я не уверен, что и здесь он не колдовал. Говорят, что настоящая – а кто судит, что настоящее, а что нет? – любовь длится всю жизнь. Но что делать, если любовь длится вечность, когда не любить нельзя? В такие моменты я завидовал обычным людям. У них есть огромное преимущество перед такими, как я: они смертные. У них есть столь бесценный дар – смерть. Мера жизни. Эта самая жизнь не только круговорот счастья и радости, безоблачных, солнечных дней, разделенной любви и безмятежности. Все, что оставалось у меня – это воспоминания о Хованском, воспоминания, от которых к горлу подступает ком, и щемит сердце. Это была не жизнь. Это была ночь до скончания времен.

Уильям меня подозревал. Подозревал столь явно, что я буквально читал сие по его лицу. Это вызывало у меня некий восторг, какой бывает у человека, когда он захватывает внимание того, кто ему небезразличен. Он осматривал комнаты, куда я запрещал ему ходить, таскал книги из библиотеки и думал, что я этого не замечаю. Он был просто очарователен. Юн, любопытен и дерзок. Его наглость приводила меня в восхищение. Уильям занимал все мои мысли. С ним было приятно беседовать, поскольку он проявлял недюжинный интерес ко всему необычному и неясному. Я знал, по крайней мере видел, что он достаточно скептически относится к оккультным учениям, эзотерическим, мистическим знаниям, поскольку был человеком логического склада, ставящим под сомнение все, что видел, но пребывая здесь, в стране, где все буквально пропитано колдовством, где детям рассказывают не сказки, а страшные легенды, что впору назвать былинами, он стал приобщаться к чему-то столь темному, столь чуждому ему, и я не мог не отметить это как нечто новое и уникальное. Мне думалось, что оставалось недолго до того дня, когда он наконец-то узнает все. Но будет ли он готов к этому – вот вопрос.