Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

А туристы решили зайти в магазин, чтобы прикупить каких-нибудь продуктов повкуснее — вдруг в этом убогом уголке есть деликатесы и вкусности, о которых ребята уже забыли в городе с его тотальным дефицитом? Система распределения была такова, что в глухом ауле можно было встретить банки растворимого кофе, на который с отвращением поглядывали местные аксакалы, в сельповском чуме у северных народов найти дорогое душистое мыло, которое с неменьшим отвращением употреблялось в пищу чукчами… Да еще хотели купить про запас побольше папирос и спичек — курили почти все мальчишки, кроме Жени Меерзона. Папиросы в походе быстро кончались, гораздо быстрее, чем в городе, так что нужно было подстраховаться и взять побольше пачек с нарисованным черным силуэтом всадника на фоне кавказских гор. Да и просто интересно зайти в магазин, поглядеть на полки с товарами, похихикать, поприцениваться, в общем, развлечься перед дальней дорогой.

Было уже около половины девятого; Егор Дятлов первым взялся за ручку хлипкой двери и вошел в неказистое маленькое пространство, где сначала он ничего не увидел — настолько темно было в помещении. Вслед за Егором вошли и другие туристы, оставив Феликса Коротича и Женю Меерзона караулить вещи. В магазине пахло какими-то сушеными травами и грибами; в темных углах грудой были навалены товары широкого потребления: зеленые эмалированные кастрюли, вещь очень дефицитная, редкая, распределяемая только на заводах и предприятиях, алюминиевые бидоны, керосиновые лампы, чугунные сковородки, байковые теплые рейтузы, кальсоны, грубые керамические тарелки и кружки, коврики, тут же лежали буханки серого хлеба и стояли бутылки подсолнечного масла с прозрачными от подтекавшего жира этикетками. Ну, и самое главное — в ящике заманчиво мерцали головки водочных бутылок, а в другом, чуть побольше — темнели бутылки портвейна для любителей благородных напитков.

— Товарищ продавец! — строго позвал Егор Дятлов и даже постучал по самодельному деревянному прилавку согнутым пальцем, — Есть тут кто?

— Чего стучишь? — яростно прохрипел кто-то из-под прилавка. — Чего колотишь, чего стучишь, делать тебе нечего, да? — из-под доски появилось красное лунообразное лицо продавщицы.

Тяжелый запах перегара заставлял задуматься — а не провела ли она ночь именно здесь, на рабочем месте, свалившись под конец рабочего дня от страшной усталости, вызванной непосильным трудом? В рыжих с проседью волосах продавщицы Тонечки застряло несколько соломинок, брови топорщились от раздражения, гневно сверкали красные маленькие глазки. — Я вот щас милицию вызову, ты достучишься! — Тонечка разговаривала с привычным хамством властелина мира, каким, в сущности, она и была в этом убогом краю. От Тонечки, от продуктов, а особенно — от драгоценной влаги в прозрачных бутылках зависели жизнь и смерть, здоровье и болезнь, радость и печаль. Она могла продать бутылку глубокой ночью страждущему и алчущему за тройную цену, а могла средь бела дня навесить на дверь магазинчика здоровенный амбарный замок и не выйти на работу. В такие страшные дни окрестные вогулы, пришедшие за десятки километров, чтобы приобрести огненную воду, умасливали и улещали продавщицу, как какого-нибудь местного духа или демона.

— Заболела я! — орала толстая Тонечка, уперев в крутые бока громадные кулаки. — Я на бюллетене!

Местный фельдшер, бывший заключенный из лагеря для врагов народа, окончательно спившийся и опустившийся старик, всегда выдавал Тонечке больничный лист. Для этого требовалось всего две бутылки водки и одна — портвейна. Вогулы смущенно перетаптывались у порога Тонечкиной избы, умоляюще глядя на свою жестокую повелительницу. Наконец кто-то из просителей вздыхал и выкладывал к ногам жестокосердной дамы драгоценную шкурку куницы или соболя. Продавщица молчала, крошечные глазки ее метали молнии; вид у нее был как у палеолитической Венеры, уродливой статуэтки, найденной археологами. Кряхтя, за шкурками лезли и остальные. Сдавать меха кроме как в потребсоюз строжайше запрещалось, это могло привести к лишению права охотиться, к тюремному заключению, но ради водки манси были готовы на все. Тонечка же и вовсе не тревожилась по поводу возможного наказания, поскольку за долгие годы работы в Вижае обнаглела, как какой-нибудь островной папуасский царек, весь мир для которого сузился до размеров собственного островка.

В ранней молодости Тонечка попала в лагерь за воровство; в лагерях, перенаселенных врагами народа и членами их семей, вчерашними профессорами и докторами, политическими деятелями и вредными педологами, очкастыми ботаниками и худосочными писателями, грубая и наглая девица почувствовала себя как дома. Вся уголовная часть населения лагерей жила очень хорошо, обирая и унижая вчерашних умников, к которым питала неистребимое отвращение и зависть. Так что лагерный срок Тонечка вспоминала даже с ностальгией; она приобрела необходимую закалку, которая так пригодились ей в жизни.

После отбытия срока наказания Тонечка решила остаться здесь, на севере области; в самом деле, зачем ей было возвращаться в небольшой промышленный городок и всю оставшуюся жизнь горбатиться на вредном производстве, где у старых рабочих любимой шуткой было продергивание носового платка через дыру в носовой перегородке. Так разъедали плоть ядовитые выбросы и химикаты, количество которых никто даже не пытался измерить или тем более уменьшить. Здесь Тонечка была царицей мира, королевой, которая могла делать все, что вздумается. Жаль только, что фантазии у Тонечки было немного, поэтому дальше вымогательства шкурок у алкоголиков-манси она не продвинулась.

Ну, разве что любовные похождения, когда всесильная тиранша временно приближала к себе какого-нибудь охотника и “жалела” его, по ее собственной формулировке. Смутное желание любви, душевной близости трансформировалось в совместное распитие спиртных напитков в неограниченном количестве, во время которого Тонечка жарко обнимала очередного фаворита и говорила ему специальные “жалкие” слова, потчуя от души колбасой, салом, маслом, вареньями и соленьями, подливая водки в граненый стакан, демонстрируя душевную щедрость и открытость. Слегка пьяна Тонечка была почти постоянно, но именно в недельные загулы наливалась водкой беспрестанно, раздувалась, как жаба, и вообще теряла человеческий облик.

В такие дни бесполезно было приносить шкурки и просить водку; все знали, что пришло время воздержания — божество загуляло, ушло то ли в нижний, то ли в верхний мир, и по земле бродит только неприкаянная бессмысленная оболочка с всклокоченными волосами и безумным взором маленьких глаз. Счастливчик же пользовался всеми благами, которыми одаривала его щедрая госпожа, но к концу недели обязательно оказывался на улице, с разбитым и окровавленным лицом. Вчерашняя госпожа орала ему вслед нецензурные проклятия и угрозы, навеки расставаясь с любимцем, чтобы снова приступить к своим нелегким обязанностям.