Яков Шехтер - Астроном

«Весьма трогательно, – подумал я. – Но присутствие восторженной девицы может помешать. Сейчас я нуждаюсь в тишине и одиночестве, а не в компании почитательницы. Хотя, если она не вышла из своей комнаты, значит, застенчива и не будет назойливой».

– Сколько же лет вашей дочери?

– Девятнадцать. Окончила школу, готовится к экзаменам по психометрии. Зимой пойдет в армию, а пока помогает мне по хозяйству и зубрит.

– Я попрошу ее проводить вас в домик, – сказала Тоня, когда я отодвинул третий калабас. – Показать, что где. Вы уж будьте с ней повнимательнее, если можно, да?

Она заглянула мне в глаза и улыбнулась. Я кивнул. Почему нельзя, можно. Даже книжку ей подарю, если будет себя вести прилично.

Дверь отворилась и в комнату вошла девушка. У нее было чуть удлиненное лицо с ровным, прямым носиком, небольшие, аккуратной формы губы, серые глаза с огромными ресницами. Зачесанные назад, собранные клубком на затылке каштанового цвета волосы открывали изящные ушки. Ни дать, ни взять чеховская барышня. И одета похоже: длинное ситцевое платье, скромные, но элегантные туфельки, а в руках книжка.

– Ксения, – представилась она.

– В честь соседки моей бабушки, – объяснила Тоня. – Ксения Петровна бабушку три года в подвале от немцев прятала. А как советская власть вернулась, кто-то донес, будто она с полицаями крутила. Забрали для выяснения, да с тех пор никто ее и не видел. У нас в роду одни мальчики, когда Ксюша родилась, бабушка очень просила дать ей это имя.

– Мама! – Ксения бросила на нее укоризненный взгляд. – Кого интересуют наши семейные предания!?

– Писателей все интересует, – рассудительно ответила Тоня. – Он слушает, слушает, а потом – раз – и вставляет в произведение. Проводи, пожалуйста, нашего гостя в домик, объясни, что, где.

Я взял сумку и двинулся к выходу. Ксюша на секунду замешкалась, и до меня донесся шепот Тони:

– Туфли, туфли-то сними.

Через минуту Кения вышла из дому. На ее ногах синели кроссовки «Nike».

Домик для гостей представлял собой «караван», наподобие тех, куда заселяли новых репатриантов во время большого наплыва в начале девяностых годов. Объяснения не требовались: разобраться во включении кондиционера, электрической плитки и телевизора я смог бы самостоятельно. Но объяснений и не последовало: Ксения напряженно молчала, то и дело бросая на меня косые взгляды. Смущение, перемешанное с интересом, проступало розовыми пятнами на ее щеках. Чтобы разрядить атмосферу я принялся расспрашивать сначала о работе телевизора, которым вовсе не собирался пользоваться, потом о погоде, потом о зиме на Голанах, а после о ее планах на будущее. В общем, минут через десять она открылась, и пятна смущения сменились румянцем заинтересованности.

Когда Ксюша ушла, я распаковал лэптоп, принял душ, и, усевшись перед экраном, стал пересматривать текст романа. Бесполезно – в голову ничего не приходило. Я закрыл компьютер и вышел из домика.

Вечерело. Облака плыли совсем рядом, пушистые, точно сахарная вата. Где-то в саду постукивал дятел, высоко в небе, освещенный лучами уже закатившегося солнца поблескивал самолет. Он летел над Сирией, направляясь в сторону моря. Я вынес из домика стул, поставил его у крыльца, заварил большую чашку «Earl grey» и, усевшись поудобнее, предоставил мыслям бежать, куда им вздумается.

Целенаправленно размышлять о сюжете бессмысленно, под давлением фантазия не работает. Я в этом убеждался неоднократно и понял, как обращаться с этим хрупким и своенравным механизмом, запрятанным Всевышним в недра моего мозга. Или души? Кто разберет….

Каббалисты утверждают, будто разум – это и есть Б-жественная душа, в отличие от животной, гнездящейся в сердце. С их точки зрения наши страсти, в том числе и самая возвышенная любовь к женщине, никакого отношения к душе не имеют.

Где прячется фантазия, в сердце или в мозгу? Вопрос совсем не праздный, ведь из него следует, что же является побудительным мотивом моего творчества – трепет Б-жественности или содрогание плоти. В любом случае на попытки принудить фантазию быстро подкинуть искомый результат, она отвечает глухой защитой, покидая меня на длительное время. Поэтому я не спешил, а спокойно сидел на стуле, перебирая в памяти характеры героев, их любимые словечки, повадки, представляя их внешность, одежду, походку. Ответ должен был возникнуть сам собой, внезапно, как удар электрическим током.

Есть писатели, которые сначала придумывают вещь от начала до самого конца, а лишь потом садятся за письменный стол. Один мой приятель утверждал, будто может писать любой эпизод из любой точки романа. Строение текста полностью завершено и стоит перед глазами, точно новое здание. Ему остается лишь наводить бинокль на ту или иную часть и описывать детали, видимые только через увеличивающие линзы внимания.

У меня же процесс писания напоминает детскую пищалку «уйди-уйди». Была такая игрушка в шестидесятые годы прошлого века, в стране, давно исчезнувшей с карты мира. Дуешь в пищалку, и под пронзительный писк раскатывается длинный язык. Чем сильнее дуешь, тем больше он раскатывается. Так и мой сюжет – чем больше я думаю о нем, вдуваю энергию своего мозга, воображения, страсти, – того, что составляет мою личность, – тем дальше раскручивается действие. Я знаю, что окажется в конце, на излете дыхания, но в отличие от детской игрушки, сюжет раскатывается не прямолинейно, а извилисто, загибаясь и убегая в стороны. Если уже и сравнивать с чем-нибудь, то он, скорее, напоминает не здание, а дерево, буйно раскинувшее свои ветки в разные стороны.

Один знаменитый писатель, прочитав мой предыдущий роман, обронил с вершины своего величия:

– Много энергии, но сумбурно. Нужно обрезать.

Возможно, он прав. Рассматривая дерево нынешнего романа, я несколько раз подступал с секатором к убегающим в сторону ветвям, но, поднеся холодную сталь к теплой коре, опускал руки. Мне казалось, что вместе с ногтями я собираюсь подстричь и пальцы. Вполне вероятно, что столь трепетное отношение к жизни придуманных героев вредит мне, как писателю, но поделать с собой ничего не могу. Что выросло, то выросло.

– Ты бы лучше о живых людях заботился, – подал голос Моти. – Рвешь куски из горячего тела настоящей жизни, и рука не дрожит, а как подрезать плод собственной фантазии, так целая трагедия. Ты элементарный эгоист, вот что я скажу.

– И ты прав, Моти. Но выбор, открывающийся передо мной весьма прост: либо потратить энергию на восстановление справедливости и баланса между фантазией и реальностью, либо сплести из них художественную ткань. Я предпочитаю второе. Те, кто выбирает первое, заканчивает жизнь в психушке, или тратит половину зарплаты на посещения психолога.