Даниэль Клугер - Повелители сумерек: Антология

– Олег. – Голос Инги в трубке казался далеким и неживым. – Ты уже знаешь?

– Что знаю?

– Марат.

– Что Марат?

– Марата больше нет.

– Что-о-о-о-о?!

– Он погиб. Я только что говорила со следователем или каким-то другим милицейским чином. Сначала он обрывал телефон тебе, но не дозвонился.

Трубка выпала у меня из ладони и повисла, маятником раскачиваясь на проводе. Я зацепил сердцем осколок разорвавшейся в груди мины. Взрывной волной меня отбросило к стене, вмазало, вбило в нее и швырнуло на пол. Задыхаясь, ловя воздух судорожно распахнутым ртом, я тщился оттолкнуть, отринуть от себя рвущиеся из телефонной трубки слова, вернуть их обратно в нее, забить в микрофон и никогда не выпускать наружу.

– Застрелен, когда садился в машину. На Краснопресненской, – неслись на меня в атаку проговариваемые Ингиным голосом фразы. – Скончался на месте. По факту возбуждено. Похороны в пятницу. На Ваганьковском.

Я шел за гробом, струи мелкого косого дождя мешались у меня на щеках со слезами и скатывались в рот солоновато-горьким настоем.

Марат. Верный и безотказный. Тот, кто являлся по первому зову, принося с собой понимание и даря утешение. Тот, который щедро делился всем, что имел. Который наряжал мои стихи в музыку, награждая их второй жизнью. Марат. Веселый, громкоголосый, удачливый. Единственный друг. Тот, который с детства. Который навсегда.

Он никогда ничего не брал, только дарил. У меня и брать-то было нечего. Как там сказала эта сволочь: «Ни рожна, ни хрена и долгов мошна». Так и есть, но последний свой долг отдать я сумел. У меня было чем расплатиться. Стихами, моими стихами, единственным, что я знал и умел.

Как так выходит, что в людском гурте, где все мы разнородно непохожи, от нас уходят первым делом те, которые нам ближе и дороже? Бессильно слово выразить протест – кто слышит нас в пчелиных наших сотах?! Но вновь на нас проводит жуткий тест садист, живущий в облачных высотах. И тех, кто близок нам, его резон с лица земли сметает, как цунами. А дальше – больше. Грозовой озон сгущается, сгущается над нами… И вроде не проклятье и не сглаз, но не спастись и не сорвать стоп-краны. И вырваны из нас кусочки нас. И ни за что не заживают раны.

В тот момент, когда последние комья земли забили раззявленное жерло могилы, в этот самый момент я осознал, что остался один. Что теперь у меня действительно никого нет. И не будет.

– Ну что? – Лопух сидел, развалившись, в том же самом продавленном велюровом кресле в спальне и изучающе глядел на меня. – Нужны еще доказательства или теперь веришь?

– Что значит «теперь»?

– Ты изрядно отупел от водки, Вронский. Теперь значит теперь. Веришь или хочешь, чтобы твоя Инга отправилась вслед за чернявым?

– Так это что… Это, хочешь сказать, ты… его… Марата?..

– Ну а кто еще? – хохотнул Лопухов. – Не дух же святой.

Я закрыл глаза. Посидел с полминуты молча, затем, оттолкнувшись от пола, бросился на него. Рванулся к нему, метя сжатыми до судорог кулаками в ненавистную губастую блеклую рожу. И – мир взорвался у меня перед глазами и померк.

Очнувшись, я обнаружил Лопуха в том же кресле.

– Очухался? – небрежно спросил он. – Хочу кое-что тебе показать, погляди.

Лениво потянувшись к письменному столу, он ухватил декоративную малахитовую чернильницу, доставшуюся мне год назад в награду за победу в поэтическом конкурсе. Подбросил чернильницу в воздух и наотмашь рубанул ребром ладони. Я вскрикнул – минерал с треском раскололся и полудюжиной обломков разлетелся по сторонам.

– Так что не вздумай дергаться, дурачок, – прокомментировал гибель чернильницы Лопух. – Садись, поговорим. Ты так и не ответил на мой вопрос. Теперь веришь?

– Кто ты?

– Какая разница. Тебе это без надобности.

– Я хочу знать, кто хочет купить мою душу.

Он рассмеялся. Заливисто и громко, как тогда, восемь дней назад, после моего вопроса, были ли у него в роду психи.

– Душу, – замотал он головой, покончив с гоготом. – Нашел Мефистофеля. Я не имею ничего общего с адом, Вронский. И душа твоя мне совершенно ни к чему. Тем более что и не душа вовсе, а так, душонка. Мне нужно лишь то, о чем сказал. То, что досталось тебе по ошибке, в результате дурного выверта природы. Твой так называемый талант. И всё. Только это.

– Я не отдам талант неизвестно кому.

– Боишься, что попадет в дурные руки? – Лопух коротко хохотнул. – Ладно, изволь. Я – не человек. Моя раса и древнее, и мудрее, и во много раз достойнее вашей.

– К-какая раса? О ч-чем ты? – спросил я, запинаясь. Я боялся, элементарно боялся его и того, что услышал. Меня било, колотило от страха.

– Ты не понял? Плохо быть туповатым. Моя раса. Та, которую недалекие хомо хм-м… сапиенс как только ни называли и о которой каких только благоглупостей ни городили по невежеству своему и дремучести. Впрочем, что с вас взять. Ты можешь называть меня так же, как прочие. Вампиром. А хочешь – вурдалаком, упырем, нежитью, мне без разницы.

– Ты – вампир? – ошалело пробормотал я. – Что за бред? Ты встаешь из гроба по ночам и пьешь кровь?

– Болван, – сказал Лопухов сердито. – Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берем от вас то, в чем нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства да еще от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.

– Талантом?

– Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.

«Вот оно как, – подумал я. – Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса… Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок».

– И что, – я больше не боялся, страх ушел, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, – были люди, отдавшие вам талант?

– Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что «списался», «выложился», «халтурит». Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.

– Надо понимать, были и другие? – спросил я осторожно. – Те, которые отказались?

– Глупцы были, есть и будут всегда.

– И кто же эти глупцы?

– Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше все не отдал причитающееся с него.

– Что?

– Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете «вашим все» курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил свое. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин – тому, кого из страха называл черным человеком. Высоцкий… Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.