Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

Только о каменных бабах успел, а все стали смеяться. Толик толстый заходил по песку, как пингвин, руки растопырил, стал писклявым голосом кричать «я баба, пришла Васюна пугать, дайте ему сухой трусняк» и все еще больше смеялись. И Вася рассказывать больше не стал. Только сам смотрел, везде — в окно дома, в саду и под смородиной в огороде, в степи на курганах и в старых балках, а особенно там, где растет кривая груша и с обрывчика видно, как солнце уползает в море. И когда вечером на камни приходил Толик — белый, как старый кисляк, жаловался, что всю ночь голова болела и даже материна таблетка не помогает, то Вася не говорил, отчего. Не потому что злой, а просто — не поверит ведь Толька.

Подгребая под себя старую траву, немножко посидел на склоне, отдыхая, и полез по тропке вверх, на третий курган. После того, как весенняя птица помогла, успокоился. Развилку не пропустил — вовремя вспомнил, рядышком с ней летом ладошки растут. Лист у них светлый, широкий, по крайчикам растопыренный. Все лето в ладошки звезды падают и листья от этого светят, но секретно. Надо глаза прикрыть, только щелочки оставить и сказать про себя «развернись, ладош, покажи звезду, отбирать не хочу, на тропу посвечу». И тогда засветят пятнышки, там, где поворот тропы. Сейчас зима и ладошек нет, но если те слова сказать, то видно — свет тут всегда живет. Там еще суслики живут, рядом с ладошками. Встанут столбиком и свистят на людей, а ручки впереди себя держат, будто в них конфета. Глупые, лучше б за хорьком следили, он рыжий, как сохлая трава и узкий, как стебель, сразу не увидишь. Прыгает, спину кольцом гнет, не успеешь оглянуться — доскакал и за горлышко.

На верхушке третьего холма было славно. Впереди врастопырку торчал свет «Эдема» и уже стало понятно, доберется. Надо Витю найти сперва, наказал себе Вася, напомнить про подарок. А может получится самому отдать Наташе, и хорошо бы.

Стащив шапку, вытер лицо. Тут наверху видны были звезды, будто они высыпались у тучи из подола, как у матери по лету алыча из фартука. Она тогда тащила целую кучу и вдруг Филька под ноги, и посыпались желтые шарики, заскакали около его миски. Мать ругалась…

Вася отдыхал, зная, тропа еще длинная, идет не прямо вниз, а кружит по склону и выходит к последнему холму сбоку, а потом лезет на него наискосок. А там уж сбегает по кругу на берег. Виляет. А то ведь, если прямо наверх или вниз — после дождя совсем не проберешься. Лучше лишку пройти, да не скатиться.

Попрощался взглядом с заревом Эдема и снова полез вниз, в черную лощину без звезд.

— Эх, Дарена, сердце мое, ну что ты там? Водка греется!

Даша улыбнулась, протягивая резную хрустальную рюмочку над столом. Смотри-ка, давно уж подарены, а все не побиты. Хотя, дюжины не насчитать, вон у тарелок стоят и цветные, золоченые по-дурацки.

Свояк, красавец, натягивая на широких плечах синюю рубашку со сбитым уже набок гастуком, скалил в улыбке прокуренные зубы, подмигивал, кивал подбородком на дверь, намекая, мол, сейчас мы с тобой, Дарена-свояченица, ото всех убежим. Это дежурная шутка была у него, у Леонида, но сестра так и не привыкла за десяток лет и, ловя под столом младшую, вытирая ей мокрый нос, краснела широким лицом и хмурила светлые бровки. А потом на Дашу кидала взгляд быстрый и настороженный, как ножичком резала. В нем все и написано «против моего красавца кто устоит? Хоть ты мне и сестра родная, но смотри!»

Даша уж и с Ленчиком говорила, просила, пусть бы сестру не изводил, и Маше сто раз клялась, смеясь, зачем ей чужой мужик, хоть раскрасавец. Но та все равно, как взревет благоверный после третьей рюмки, так сразу глазами-ножичком по лицу ззын.

Приняла полную рюмку и стала держать на весу, следя — не накапать на стол, а поставить нельзя, расшумятся. Надо ждать, пока Ленчик густые кудри, сединой битые, пятерней на лоб закинет и скажет, сочно, громко да долго. Любил свояк тосты длинные и витиеватые, после восьмой иногда забывал, с чего и начал. Но к тому часу уже никому и не надо, о чем речь. Подождут, пока замолчит, воздуха набирая, и лезут чокаться, да и пьют, делов то. Ленчик не в обидах, ему и так весело. Вот родила приморская степь такого — все ему в смех да в радость. А что грустить, дом полная чаша, жена красавица, деток двое и вот уже третий Машке живот поднимает. И выступает жена павой, руки под грудью складывает и лицом делается, как положено — умильная да достойная. Но когда Ленчик начинает баловаться, мол, сейчас сестру старшую уволоку в сараюшку, то от умильности и следа не остается.

Когда еще не знала, что беременна, курила с Дашей за сарайкой втихомолку и говорила ей быстро, запинаясь:

— Ты, Дарька, не злись, ну люблю дурака, люблю. Как заиграет, у меня ажно сердце из груди скок. И знаю — играется, а все одно боюсь, бросит с дитями и убежит к молодой.

— Ну какая ж я молодая, Маш, на пять лет тебя старше, не смеши.

— Да. Он ведь еще и к Лидухе рыжей, и к Светке.

— К Светке? Да ей только вот паспорт дали!

— Да-а-а, не только дали, ей уж двадцать три! Потому тебя и прошу, по-родственному, ты его не гони, поулыбайся. С тобой-то пусть шутит, ладно уж.

— Угу, то-то ты меня глазами убить готовая.

— Так люблю же его!

И услышав шаги, Маша засуетилась, с круглыми глазами стала недокуренную сигарету Даше в руку совать, обожгла даже, и кричать голосом притворным:

— Цы-ы-ыпа! Цы-ы-ыпа!

Зыркнула глазом на свекруху, что приехала погостить да уж месяц ходит по двору, все никак не уедет, и пошла кур собирать. А Даша осталась с ее сигаретой, старухе глаза помозолить. Дурак Ленчик. Но красавец, да. И удачлив. Полжизни по океанам, стармехом на рыболовных судах и вот, как решил осесть, то приехал в город, Машку из техникума украл, не дал закончить, тут же свадьбу в поселке и тут же мальчишка, сын. А после и девочка.

И вот снова… Даша пригубила из рюмки, посмотрела на сестру, у которой поясок на блестящем платье в алых розах вольно распущен, поверх животика, чтоб всем виден был. Как узнала, что беременна, за сарайку с сигаретой перестала бегать. Сестра. А непохожи вовсе. Смуглая с темными волосами — Дарья. Белокожая с рыжими — Марья. Высокая, ноги длинные, но уж спина стала широка и шея пополнела — Дарья. Маленькая, с тонкими руками и узкой спиной — Марья. Грудь высокая, в ложбинке золотая тоненькая цепочка с крестиком — Дарья. И маленькая, вроде девочка, и кожа на груди нежная, с голубыми по ней жилками — Марья…

Поставив рюмку, Даша усмехнулась, разглядывая Ленчика и своего Николая. Высокий, с тяжелыми руками, с грудью, что барабан и ноги вон какие, как столбы в землю врытые — Машкин. И рядом с ним — тихий, серый, плечи узкие, на лице только нос и виден, был бы красивый, да большеват — Дашкин.