Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя

Привет, Ося! Целую тебя в носик!

Лилия

Услышав позади какой-то шум, я обернулся. В дверном проеме, пошатываясь, стояло пьяное чудовище. В руке у него был бумажник. Вероятно, оно приняло меня за сутенера:

– Слушай, друг… Приведи еще кого-нибудь, потому что эта сучара… Черножопая эта…

Я вырвал у него бумажник и другой рукой сильно въехал ему в ухо. Хрустнуло. Как говорится в таких случаях – не рассчитал удара .Вздор! Все я прекрасно рассчитал . Он отлетел в угол и затих навсегда. То, что я сделал в следующие минуты, было лишено всякой логики и граничило с чистым безумием. Почему, присвоив бумажник первой жертвы, я не обчистил карманы двух других, хотя все они были полностью в моей власти: Лилия, то есть, Марина, подсыпала им в спиртное какую-то дрянь, чтобы спокойно собраться и уйти. Но, как оказалось впоследствии, будь у меня в кармане лишь на полтинник больше, вряд ли бы случилось все то, что через несколько часов случилось – по моей и Божьей воле.

Несколько секунд я стоял над столом, думая, хочу ли я увидеть лицо того, кто спал в салате. Его затылок был прямо перед моими глазами: седеющие волосы, жалкая розовая тонзура… Я выстрелил прямо в ее центр, как в мишень, отчего в несвежий салат добавилась изрядная порция мозгов. Тот, кто спал на кровати, проснулся от знакомого звука и деловито спросил, сонно поведя носом:

– Шампанское?

– Да, – сказал я и выстрелил прямо в молодое, чистое, полное грешных мыслей лицо.

В аэропорту Симферополя, в ресторане, я заказал бутылку «Амонтильядо» и скоротал за ней время, оставшееся до моего рейса. Здесь было значительно холоднее, чем на Южном Берегу, и я вспомнил, что в природе продолжается зима.

Московский самолет поднялся час назад, следующий был еще через час. Мне было совершенно ясно, что она полетела именно в Москву, хотя в последние часы были рейсы на Питер и Новосибирск. Я представил, что в этот самый момент любимое мной оскверненное тело летит на высоте десяти километров где-то над Белгородом, и мне стало горько от этого знания.

Расплачиваясь, я вновь уловил омерзительный запах, прилепившийся к бумажнику того, кто блевал, и… сработала моя маленькая засечка. Немыслимо! Я вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах слышал этот запах прежде, и хорошо знакомый, так уютно обустроенный мир стал медленно переворачиваться, стремясь занять единственно возможное устойчивое положение, и через какое-то время, глядя на стальные, густо замешенные облака, я тихо заплакал, уткнувшись в иллюминатор, чтобы не увидели соседи.

Восемь лет назад в снежных полях Подмосковья мы катались на лыжах втроем: я, она и мой друг, зычно скрипел молодой снег, словно некий огромный заяц невидимо хрупал морковь, высоко в небе заливался жаворонок, солнце оплавило дужки ее темных очков… Оттолкнувшись, я полетел вниз, в сизую бездну оврага, лихо лавируя меж алыми флажками, с коротким выдохом – «Хоп!» – преодолевая трамплины, туда, где вилась черно-синяя, не сумевшая замерзнуть Сетунь, колыхались на ветру золотые гроздья прибрежных рябин…

– Эй, где вы? – вернувшись на гору, закричал я, но они решили пошутить, спрятались, я проворно побежал по их свежим следам «елочкой», и нашел их в заброшенной сторожке, где они, смеясь, пили клюквенный чай из большого термоса, и ее розовые губы были так далеки, так желанны…

– Послушай сюда, – сказал Хомяк, вытирая салфеткой рот. – Рина считает, что Сальвадор Дали такой же масскультурный, как наш Глазунов и, будучи классным живописцем, художником с большой буквы не является, – это было произнесено плаксивым тоном ябедника.

– Вздор, Хома! Какие вы большие все глупые, – перебила Марина, дружески потрепав Хомяка по холке. – Вовсе я этого не говорила, а ты играешь, как испорченный телефон. Я сказала не такой же массовый, а такой же узколобый. Возьми, например, какой-нибудь портрет Мэй Уэст. Изображено женское лицо в виде открытой двери в комнату: нос – камин, губы – кресло, глаза – пара картин на стене… Самое примитивное прочтение, что эта женщина – как открытая дверь.

– Э-э-э, – протянул Хомяк. – Все не так просто, да и вообще – совершенно не так. Работа называется «Портрет», но мы видим комнату. Прочитав название картины, мы доверчиво видим портрет, но стоит хотя бы раз увидеть комнату, как лицо исчезает навсегда. Здесь совершенно другая метафора: образ героини ускользает, его невозможно уловить, понять… Мы можем войти в комнату, но никогда не сможем войти в душу.

– Если она у нее есть, – закруглила Марина.

Я посмотрел на часы:

– Не поря ли встречать Дусю? Если мы сейчас не тронемся, то придется ей тащиться одной, с сумками.

– Вот ты и встречай, – сказала Марина. – Я уже так устала, что единственное, чего желаю – поскорее забраться в постель.

– Да-да, иди, встречай ее, чужую жену, – подхватил Хомяк, вставая. – А мы вернемся домой и затопим камин.

– Это уж ты сам топи, а мне только до постели, – потягиваясь, проговорила Марина…

Дуся была великолепна в своей ярко-синей куртке с капюшоном, в красных полусапожках, ярко-рыжая. Почему я не люблю ее? – подумалось мне. Не потому лишь, что она жена друга, чужая жена?

– Ты поступаешь опрометчиво, оставляя их вдвоем в доме.

– Дуся, ты когда-нибудь кинешься от ревности.

– Возможно. Но ситуация провокационная, а мой слоненок слишком слаб, уж я-то знаю. Ну-ка, поцелуй меня!

В одной руке у меня были ее сумки, в другой – пара лыж. Я нагнулся и дружески поцеловал Дусю, но она вдруг жадно впилась в мои губы, мелко играя языком. Это длилось секунд пять, но мне они показались вечностью. У меня закружилась голова. Я уже больше двух месяцев, как расстался с Полиной, и никого не целовал.

– Вот так, – сказала Дуся, но я ничего не ответил, мы дошли до поселка, и уже в виду дома она нарушила наше удивленное молчание:

– Я кое-что про тебя знаю, и это меня тревожит.

– Ты имеешь в виду Полину?

– Нет – полицию.

– Да ну?

– Рассказал по пьяни.

– И что?

– Ты можешь полететь в любую минуту.

– Куда?

– В жопу, как любила говорить твоя прошлая.

– Моя крошка?

– Крошка твоего прошлого. Рекомендую учинить у самого себя обыск и уничтожить все, до последнего клочка, если осталось.

– Спасибо. Сегодня же сожгу (ничего я не сжег, как известно)… Ты настоящий друг, Дусечка.

– Видишь ли, Роман… Если тебе когда-нибудь захочется перечесть книжку наших судеб, то ты поймешь, кто именно был человеком в этой галерее манекенов.

Мы пришли. Дом, на четверть занесенный снегом и сверху им накрытый, выглядел загадочно, сказочно, тонкий дымок вился над трубой, как бы сбрасывая излишки тепла.