Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя

– Знаешь, спокойно сказал я, – когда в детстве мы прятали сигареты, они безбожно сырели в этом колодце. Их невозможно было раскурить.

Марина швырнула пистолет об пол, и он неожиданно выстрелил.

– Ты все равно не имеешь права на эти деньги! – взвизгнула она.

– Хлеб наш насущный дай нам на каждый день, – подумал я. – Или нет, лучше – свет наш насущный, в смысле мир, тот что прежде писался через «i».

– Разумеется, сказал я. – Но я имею право на нечто другое.

Револьвер с глушителем, который появился в моей руке, красноречиво подтвердил мои слова.

– Ты не сделаешь этого! – Марина закричала фальцетом, став похожей на неуклюжую птицу.

– Стоять! – приказал я, внимательно рассматривая ее. – А ты, я вижу, поправилась. Сколько ты теперь весишь?

– Восемьдесят два… Но ты ведь не убьешь меня?

– Нет, конечно, – сказал я. – Тебя нельзя убить, потому что ты и так давно мертвая.

– Хочешь, я поделюсь с тобой? Хочешь – бери все. Я люблю тебя. О, боже мой! Я только сейчас это поняла. Я всю жизнь любила только тебя, потому что ты, и именно ты воспитал во мне душу… Давай уедем отсюда – вместе. Давай куда-нибудь… В Америку!

– В Америку? – переспросил я, оглядев стены и потолок. – Здесь не место в Америку.

Произнеся эти слова, я, понятно, уже не мог не выстрелить.

Пуля попала ей в самое сердце, пробив насквозь корпус и одновременно пригвоздив ее к стене: за ее плечами я увидел мгновенный веер артериальных брызг, поймавший радугу от лампы… Ее взор потух и тело медленно сползло, как бы стекая по стене, в последней омерзительной попытке предложить себя как плату за жизнь: ноги раздвинуты, юбка задрана, видны развратные резинки трупной курочки, белая полоска трусиков с бурым пятном менструальной крови… Словом, когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке уже не было.

Я прошелся из угла в угол, продул револьвер, дулом поворошил доллары в чемодане. Что-то грустное, туманное стало ворочаться в моей голове… Я вспомнил, как вложил персты в рану несчастной Эммы…

Марина была горяча, как живая. Меня трясло от возбуждения, кажется я громко, победно кричал, разрывая ее одежду. Мертвая вагина равнодушно приняла последнее подношение.

Спустя несколько минут я уже не мог понять, сделал ли я это взаправду, или это было моей скоротечной галлюцинацией. Отрезвев, я внимательно осмотрел труп: выглядел он действительно изнасилованным, хотя одежда, которую я только что разорвал, была цела.

– Эй! – вдруг заорал я, пнув мертвое тело уже начинавшее коченеть. – А письма? Почему же ты тогда писала эти письма? Кто их писал?

И тут я в общем, словно недавно прочитанную книгу, вспомнил все ее письма и увидел их все, будто разбросанные на полу, рядом с автором, и понял, что ответ на этот теперь уже риторический вопрос я найду, по крайней мере, в одном из них.

Я подобрал с пола и проверил свое оружие. Это был американский семизарядный кольт. После всего, что произошло, в нем оставалось еще два патрона – для Бога и для меня.

Да будет воля твоя на земле, как и на небесах.

* * *

Мы сидели в машине, куря одну последнюю сигарету на двоих, как не раз бывало прежде. Я поминутно оглядывался в сторону флигеля, в темноте невидимого, но где-то еще существующего, – в ожидании сигнала.

– Знаешь что, – сказал я, – по-моему, ты не прав со своим Юпитером. Семерка, двадцать одно – какая-то пушкинская атрибутика – случайное совпадение. Все это было и будет всегда. Это – обычное состояние Вселенной, бытия. Мир всегда и постоянно меняется, только не многим дано это видеть.

– Верно, – согласился Бог с иронией в голосе. – Мысль нескромная, но вполне допустимая. Мы либо держим язык за зубами, либо нас сажают в дурдом, либо… У тебя еще остались патроны? Надеюсь, ты не собираешься продырявить наши с тобой черепа?

– Нет, – сказал я. – А ты ожидал другого ответа?

Стемнело совсем. Сигнала все еще не было.

– Когда-то в детстве я мечтал стать художником, – сказал Бог, но за то, что мне пришлось однажды разрушить один скверно сделанный механизм, внутри которого содержался другой, совсем еще недоделанный, я был вынужден десять лет провести в машине.

– Я тоже, – сказал я. – В детстве я долго не мог понять, что у меня получается лучше – рисовать или сочинять стихи.

– В сущности, это мало отличается от профессий библиотекаря и повара, которыми ты там овладел.

– Да. Порой им совершенно все равно, что дают пожрать… Видел когда-либо такое? – Я протянул ему одну из тех стодолларовых бумажек (остальные пошли на растопку), которыми был полон кейс Белого Человека. Брать их все не имело смысла, так как у них был один и тот же номер.

– Идиоты, сказал Бог из машины. – Ведь это составляет их сущность.

– Их можно понять. Ведь у них нет ничего, кроме.

– А у нас?

– Ничего. Вообще ничего.

Я оглянулся. Между стволов уже был подан яркий, для красноречия на штакетины нарезанный – сигнал. В его неверном свете я увидел унылую, с опущенными плечами стоящую фигуру. Ее рост был значительно выше кого-либо из живших на земле, и цвет ее был чернее черного. Меня охватил ужас – ужас не потому, что никогда прежде галлюцинация не была столь ясной, не потому даже, что я окончательно понял: не было у меня никаких галлюцинаций, а все это – реально, вещественно, зримо, а потому, что я узнал эту фигуру.

Это был дух Марины, некогда сотворенный по моему образу и подобию, и только что освобожденный мной.

И в этот миг я осознал, что дело вовсе не в том, люблю ли я бога, с большой или маленькой буквы, а в том, что не существует никакого бога как посредника между мной и Вселенной, что бог, Вселенную сотворивший, и творящий ее ежеминутно, и явившийся в мир, подобно Христу, продолжая творить, – и есть я сам, и никто и иной как я – потерпел фиаско.

– Куда теперь? – мрачно спросил мой друг, уставившись в собственное отражение в ветровом стекле.

– В жопу, – сказал я. – Теперь только в жопу.

На развороте я припустил стекло и далеко в сторону зашвырнул револьвер и кожаную кобуру, и оставшиеся два патрона в четыре броска: мы выехали на трассу, сразу попав в стеклистый туннель света встречных, глубоко символически, отметил я, поскольку мне открылась правда о том, откуда Я пришел и куда иду.

Уж если Я наделен способностью творить мир, и до сих пор происходило лишь то, что Я воображал, предсказывал, то довольно глупо и неблагородно покидать его. Надо научиться его создавать – сознательно, управляемо – исправить в нем все то, что Я сделал: эти войны, эти болезни, в собственной стране и в мире, надо исправить эту текучую реальность, воссоздать горы, вернуть на свои места памятники, а поскольку Я творю мир по Своему образу и подобию – Мне надо сначала исправить Мой собственный образ.