Сергей Дубянский - Деревянный каземат

Правда, главный фокус в том, что при повторном рождении исчезает память – человек начинает жить с чистого листа, а, вот, мы прекрасно помним свои прошлые жизни. У нас есть «зеркало», в которое можно смотреться. Оно же является нашим убежищем, где можно переждать период безвременья, а это очень важно для сохранения индивидуальности.

Меня вампиром сделал мой друг – Антонис Ван-Дейк, аж в 1623 году. Я умер через полгода после того, как он завершил свой великолепный «Портрета неизвестного». Но это для вас я «неизвестный», а тогда меня звали Хенрик Ван Коулен, и был я придворным медиком короля Карла Первого…

– Постой, – перебил Костя, – ты хочешь сказать, что способен жить в портрете?

– Почему бы и нет? Если есть уютное гнездышко, зачем нам смешиваться с безликой массой? Но жить в картине – это скучно, а для того, чтоб снова сделаться человеком, нужно тело; а чтоб занять тело, требуется, во-первых, много энергии, ведь приходится изгонять хозяина, и, во-вторых, желательно хоть немножко познакомиться с объектом. А то один мой приятель не успел оглядеться, как угодил на виселицу за грехи бывшего хозяина. И начинай все сначала… это не то, что вселиться в «бесхозного» младенца, не имеющего прошлого.

– Так вселяйтесь в младенцев, – пошутил Костя.

– Вокруг младенцев всегда такая давка, что там можно ждать очереди веками; вселяться в младенцев – это на уровне инстинкта для всей обезличенной массы. К тому же, как ты себя будешь чувствовать, когда помнишь уже не одну жизнь, а тебя учат ходить, говорить, не п исать в штаны. Смешно даже… хотя некоторые идут и этим путем. Откуда, например, берутся вундеркинды, как ты думаешь? Обрати внимание – гениями они являются только в детстве, а потом способности незаметно исчезают, и они превращаются в обычных людей. Почему? А потому, что для ребенка их знания выглядят неестественными и невозможными, а для взрослого человека совершенно заурядными, ведь изначально-то мы самые обычные люди… так-то вот… – чувствовалось, что «вампир» потерял нить разговора.

– Весьма занятная теория, – заметил Костя, – честно говоря, я понимал значение выражения «шедевры живут вечно» несколько по-другому.

– Не ерничай, – сказал «вампир» строго, – думаешь, почему посетители Эрмитажа и Лувра всегда выходят усталыми; я б даже сказал, обессиленными? А потому, что музеи такого уровня – это наши «общежития». Нас там слишком много, а люди, пришедшие «общаться с прекрасным», полностью открыты. Их энергию можно черпать, как из колодца. Знаешь, восторженный взгляд – это такая удобная веревочка, за которую можно вытянуть все, что угодно… правда, мы стараемся не злоупотреблять, иначе можно и убить тех, кто послабее, да повпечатлительней. Лучше от каждого по чуть-чуть, и вот тебе – новая жизнь.

– И как это происходит?

– Честно говоря, в теории я не силен, но практически знаю, как все делается. В один прекраснейший, изумительный миг вдруг начинаешь ощущать себя слишком сильным; хочется вырваться из плоскости, ограниченной рамой, и если к этому времени ты уже выбрал подходящее тело… Сначала это тяжело – столкнуться с конгломератом чужих мыслей и ощущений, но ты подавляешь их, и жертва незаметно становится тобой. После этого начинается нормальная, полноценная жизнь; потом ты старишься и умираешь, но пока цела картина, тебе есть куда вернуться, и сразу начинается новый цикл подготовки.

– Нормально, – Костя покачал головой, – только объясни, зачем вам это?

– Что, именно? – удивился голос.

– Ну, вечная жизнь. Вы ведь, насколько я понимаю, не делаете ничего такого, во имя чего стоило бы веками коптить небо. Что ценного вы сохраняете в своей памяти? Может, если б вы начинали «с чистого листа», получилось бы что-то более толковое? А так… попался ты глаза мастера, и он запечатлел тебя. Сам ты что, стал гениальнее? Что толку в твоей вечности?

– Вечность – это смысл жизни. Надо просто жить.

– И все? – скептически усмехнулся Костя, – это напоминает мне придурков – сторонников «здорового образа жизни», которые отказывают себе во всех мыслимых и немыслимых удовольствиях, чтоб только прожить подольше. Меня всегда интересовало, для чего им эта длинная, скучная жизнь?.. – Костя, решил, что спор, скорее всего, зайдет в тупик, и его пора заканчивать (любая религия требует одного-единственного допущения – Бог существует, а здесь сплошные допущения при весьма сомнительных фактах). Поэтому он сказал, – ладно, так что тебе от меня надо?

– Во-первых, я хочу поскорее выбраться на свободу; во-вторых, максимально защититься…

– Так выбирайся! Я-то здесь при чем?..

– Все зависит от тебя, – «вампир» тяжело вздохнул, – я думал, мой сын более просвещенный…

– Кто?! – Костя привстал. Подобные заявления переходили даже рамки допущений, но и как избавиться от навязчивого голоса он тоже не знал, – значит, ты у нас, получается, Степан, да? – спросил он с издевкой.

– На какой-то момент, да. Но у меня не было другого выхода. Знаешь, почему мы все завидуем Джоконде? Потому что она висит в Лувре, и на нее приезжает глазеть весь мир. Перед ней всегда богато накрытый «стол»… а я? Пока я висел во дворце Карла (если ты не в курсе, Ван-Дейк являлся его придворным живописцем), все было совсем неплохо. Я уже начал подыскивать себе подходящий объект, но вмешалась политика. Парламент не дал денег королю; король разогнал парламент, и началась гражданская война. Потом пришел Кромвель со своими индепендентами… в общем, почитай историю, если интересно. 30 января 1649 года Карла казнили. Дворец изрядно разграбили, и я оказался у одного из новых победителей. Потом, кстати, его тоже казнили… Эта история длинная и печальная, потому что в настоящий музей я так и не попал, осев в частной коллекции одного немца. А что такое частная коллекция? Кто ее видит? Из кого там выбирать, кроме членов семьи? Хозяин же был глубоким стариком, сын его хромым калекой, еще лакеи потомственные; женские персонажи меня никогда не привлекали, а так хотелось жить нормально!

Я все надеялся, что хоть наследники догадаются продать меня в музей, но даже, когда они практически разорились, то продолжали хранить портрет, как семейную реликвию. Я так и переходил из поколения в поколение, созерцая полутемную лестницу, где люди появлялись раз в три дня. Достаточно сказать, что за три столетия мне удалось пожить-то всего пару раз. Но потом стало еще хуже. Окончательно обнищавшие потомки съехали из особняка в крохотный домик, естественно, забрав меня с собой, и забросили на чердак. Это было жуткое время.

Ситуация изменилась, когда началась Вторая мировая война. Меня наконец-то извлекли с чердака и поменяли на хлеб. Так я вернулся к людям. Через чьи только руки я ни прошел, но был безумно счастлив, потому что постепенно обретал силу. В тот момент, когда понял, что готов к материализации, я оказался в России – раненый солдат привез меня в свою деревню. Конечно, он ничего не понимал в живописи, но я сумел внушить ему, что мой портрет бесценен. (Мы же можем общаться с людьми, даже не имея тела, только нам самим от такого общения никакой радости).