Ли Майерс - BRONZA

По лицу Оуэна скользнула гримаса. Мысль, что он ошибался все эти годы и Людвиг был любящим братом и настоящим другом не ему, а своему прекрасному кузену Генриху, неожиданно причинила боль. По сердцу скребануло разочарованием. Под ногами будто треснуло и разбилось тонкое стекло. Но он ошибался.

– Ну же, Виго, не будь бабой! Возьми себя в руки! – приказал резко. В глубине глаз полыхнуло.

Обернувшийся на его голос, Людвиг выпустил руку покойника, вскочил с пола, шагнул к нему. Вцепившись взглядом, крепким рукопожатием стиснул ладонь и спросил:

– Генрих?

И вдруг, издав горлом странный булькающий звук, порывисто обнял.

– Мать твою, Генрих! Не пугай меня так больше! Ты же не хочешь, чтобы твой лучший друг стал заикой на старости лет! – радостно оскалившись, барон подтолкнул его к зеркалу.

Увидев свое отражение, Оуэн расхохотался. Коротышка с пивным брюшком. Пальцы-сосиски, унизанные перстнями. Он потрогал толстую золотую цепь на жирной шее. Маслянистый взгляд мздоимца, слащавые усики волокиты и забрызганная кровью форма полицейского чина. Да, они еще долго хохотали с Людвигом, разглядывая его отражение в зеркале.

– Полицейский коменданте в моем доме, и ты на столе – мертвый! Ну, что я должен был подумать?! – добродушно посмеиваясь, оправдывался Людвиг.

После того, как Оуэн переселился в молодое тело одного из членов «Meine Liebe», они лежали в шезлонгах у бассейна, попивая аперитив.

– У меня не было времени выбрать что-то более подходящее, – усмехнулся Оуэн, – да и посмотреться в зеркало тоже.

Он глянул на барона с иронией.

– Что будешь делать с телом своего кузена? Забальзамируешь – и в хрустальный гроб?

– Зачем? – удивился в ответ Людвиг.

На этот счет Оуэн тоже ошибся.

Всерьез увлекавшийся рисованием, Людвиг сделал для себя карандашный набросок с прекрасного, застывшего неземным покоем, мертвого лица Генриха, кремировал тело, а прах в качестве удобрения рассыпал под кусты роз, росших вокруг виллы.

– Красоту к красоте, – сказал этот законченный циник, посыпая пеплом землю под цветами.

Утром у Марка, грубо растолкавшего его, было такое лицо, что Оуэн не удержался от усмешки. «Или убьет сейчас, или расплачется…» – подумал он.

А тот, обнаружив себя совершенно голым, в одной постели вместе с этим чудовищем, не мог даже ничего спросить. Боялся услышать ответ. Голова дико раскалывалась. Во рту словно кошки нагадили, а тут еще одна ухмыляющаяся сволочь не спешила рассеять его сомнений.

Вволю налюбовавшись немым трагизмом его лица, Оуэн посоветовал брату принять душ и повернулся к нему спиной, собираясь спать дальше. Щенячья растерянность Марка уступила место яростному желанию удавить Оуэна голыми руками, но тот оказался молниеносней змеи в броске. Заставив болезненно охнуть, вывернул руку так, что попробуй Марк дернуться – и получит перелом.

И время наполнилось тишиной. Один кривился от боли, другой снисходительно улыбался. Сейчас, выверни он ему руку посильней, а Оуэн мог это сделать, и Марку пришлось бы уткнуться носом прямо ему в пах. Оуэн настроился на игривый лад.

– Без одежды… твое тело смотрелось соблазнительно… – сказал он, заставив Марка невольно напрячься. – Но тебе не повезло. Я не настолько отчаялся, чтобы переспать с напившейся до бесчувствия свиньей! – успокоил он его, не забыв унизить при этом. – Иди, прими душ, – ослабил хватку, отпуская, – холодная вода прекрасно освежает мозги!

Небрежный жест рукой «иди, иди» был не менее оскорбительным, чем сами слова. Марк сжал кулаки. На лице Оуэна появилось выражение ласкового участия.

– Не желаешь ли надеть трусы? Или тебе все же что-то надо от меня? – спросил он, вопросительно изогнув бровь.

Марк голышом бросился в ванную. «Ты, скотина!» С грохотом захлопнулась дверь.

– А она-то чем виновата? – философски заметил Оуэн, снова растянувшись на постели. Прислушался. Из ванной не доносилось больше ни звука. «Может, плачет там? Пойти… утешить…» – мелькнула заботливая мысль, но тишина постепенно убаюкала его, он заснул.

«…вместе с изумрудной прядью волос он наматывал на палец серебряную нить своего отчуждения. Она пришла с единственной просьбой, и они опять ссорились…

– О, мой коварный сын! Твой план безупречен! Разлучить Близнецов, обречь на терзания людских страстей, посадив их в клетки человеческих тел! Как умно с твоей стороны заставить Имару ненавидеть – о, нет, не тебя! – смотрела она на сына бездонными глазами, и черный бархат ее платья медленно покрывался седым колючим инеем неприязни. – Глупый, злой Сэйрю! Отсюда… тебе достаточно хорошо видно, как страдает Имару, потерявший самого себя? Страдания моего сына радуют твое жестокое сердце?

– Уходи! – прогнал ее Сэйрю.

Но она не ушла.

– О, мой трусливый сын! Ты так и не сказал своему возлюбленному, что ненависть, сжигающая его душу, есть пламя его печали! Не признался тому, кого так сильно любишь, что тоска, делающая его жизнь пустой и безрадостной, – всего лишь жажда крови? Не поведал, что собираешься вечность кормить его ложью? В надежде, что когда-нибудь в благодарность он лизнет твою ладонь!

Дракон навис над ней рассерженной глыбой зеленого льда. Его ледяное дыхание, убившее все вокруг, коснулось ее лица.

– Почему он не любит меня? – спросил он, хватаясь за пряди ее волос. – Я мог стать для него целым миром! В моем сердце он мог найти все, что пожелал бы! Но, бессердечный, посмеявшись над моими чувствами, он отверг меня! И отвергнутый, я умирал от горя, потому что больше всего на свете желал быть Солнцем и погружаться в Океан, в котором уже утонуло Небо! Мое единственное желание… Почему он не хочет исполнить его? Нет, рано или поздно я заставлю его… ответить на мою любовь!

– Рано или поздно Близнецы обретут друг друга и тогда… Имару придет к тебе, за твоей головой! – воскликнула она. Легкой дымкой черные пряди волос выскользнули из его пальцев. – Пока не поздно, освободи его от своей неуемной любви! Я исцелю сына от ненависти к тебе! Имару достаточно страдал, он поймет твою боль и простит тебя!

Дракон надменно вскинул голову в венце белых рогов.

– Мне не нужно его прощение!

И нежные лепестки синих ирисов почернели, рассыпавшись прахом от его дыхания.

– Ты знаешь… сказал он, – время не лечит сердечные раны. Можно попытаться забыть о них… Можно забыть многое… Но и упавшего в осеннюю лужу маленького листочка будет достаточно, чтобы вспомнить, как душа твоя исходила криком, а ты был не в силах сдержать его или остановиться! Я сердце свое вырванное держал на ладони и просил его: возьми и позволь мне любить тебя, замирая от боли!