Лиля Калаус - Фонд последней надежды

— Да нет, всё нормально. Коршунов сам хочет москвича отвезти в аэропорт. Правильно, на самом деле. Ещё нарежется. Ты только погляди на него.

Иванов, самым игривым образом облапив телеса Летки-Еньки, мурлыкающим басом уговаривал её выпить водки на брудершафт. «Только шампанское!», — хохотала Летка-Енька, охотно прижимаясь бюстом к ивановской дохе.

Коршунов стоял в стороне, курил, жалко сутулясь.

За руку её взял на спектакле. Как школьник.

Блин.

Влад очаровывал Софу. Фиг, конечно, у него получится, Софа, несмотря на свой богемный коленкор, тверда, как железное дерево. Интересно, о чём он толкует? Ася неосознанно шагнула в их сторону, прислушалась.

— …готов… в общих чертах… Софи, сердце моё, не могли бы… недельник?.. в котором часу?… да-да… проектик… квартира пустует… и мы подума… ятками… курсы… мастер-классы… …менная литера… звернуться… альманах…

Ничего себе! А как же мать?! Ася машинально сделала ещё шаг, и тут перед ней стеной встали Жека и Едыгей, оба в пальто из кожзаменителя и буркутских малахаях. Ася попыталась их обойти, но вдруг получила ощутимый тычок в грудь от скалящегося Жеки:

— Чё, нах, места мало?

В следующую секунду Жека уже сидел в жёлтом от собачьей мочи сугробе, брошенный туда твёрдой коршуновской рукой. Жорка же Непомнящий, ухватив Едыгея за скользкие отвороты пальто, злобно кричал:

— Ты чё здесь делаешь, а?! Ты кто такой, мля?!

— П-прозаик… — лепетал парняга, тщетно вырываясь.

— Про каких-таких заек, а?! Ты чё людей трогаешь? А ну вали отсюда, урод!

И Едыгей с криком боли полетел в тот же сугроб, прямо на острые жекины коленки.

— Что тут происходит? — вопросил Влад, на секунду отвлекаясь от делового разговора. — Это мои ученики!.. Софи, в чём дело?!

— Она первая полезла, Владик! — плаксиво вопил Жека, барахтаясь в сугробе. — Я ничё не делал, она первая!

— Ася, ты как? — одновременно спросили Жорка и Коршунов и уставились друг на друга ненавидящими взглядами.

Заценив конфликт, Летка-Енька озабоченно выкрикнула:

— Антракт окончен! Прошу в зал, дамы и господа!

Весь второй акт у Аси из головы не выходил подслушанный разговор. Какие он мастер-классы собирается открывать в их квартире?! Что он, обалдел? А как же Вера Ивановна? Она же абсолютно больной человек, ей нужны тишина, уход, внимание, а какое уж тут, блин, успокоение, когда он хочет квартиру в проходной двор превратить?! Или она зря переживает? Она же толком ничего не расслышала. Надо попросить Майру отвезти библиотекарш обратно в гостиницу и ехать домой с Владом. Сегодня она с ним поговорит. Больше откладывать нельзя! Но пока Ася монтировала длинные монологи и едкие реплики для будущей беседы с мужем, её не оставляло тягостное впечатление, что кто-то по-прежнему следит за ней воспалённым тяжелым взглядом… Даже оглянулась несколько раз. Жека, что ли, ёе своей родинкой гипнотизирует?! Какая чушь.

Олег с трудом дождался конца занудливого действа. Наконец, софиты вспыхнули, актёрки раскланялись, и Лета пригласила гостей на фуршет. На шатких столиках были расстелены газеты, а на газетах стояли пластиковые тарелки с советскими бутербродами (бородинский хлеб, шпроты, огурец) и пиво. Вот так фуршет… Сволочь эта Виолетта Енькина, дешёвка и вымогательница. Впрочем, Олег не мог не отметить, что зрители, кажется, были довольны духом подпольного андеграунда, а может, просто соскучились по пионерской простоте закусона.

Актрисы, спешно переодевшись за кулисами, расхаживали среди жующих гостей в нарядах из алого тюля, с расписными целлофановыми пакетами на головах. Они мимически изображали диковинных постмодернистских прынцесс: то скользили конькобежным шагом, рассекая толпу, то замирали — заламывая руки, медленно размахивая веерами, в мучительных гримасах распяливая рты и хлопая алыми ресницами. К Олегу прибилась одна, старше даже Леты. Жилистая блондинка, стриженная мужским полубоксом, вся в бугорках культуристских мускулов, с носом-картошкой и маленькими, близко посаженными глазками, она томно ухмылялась, нарезая круги около Коршунова. От её дырявого наряда ощутимо несло трудовым потом, вымазанное театральным гримом лицо блестело, целлофановый пакет на голове шуршал и посвистывал, вторя каждому её движению.

«Что же там случилось, — размышлял Олег, — почему Асе нахамили эти мальчишки, а главное — что здесь делает этот чёртов Толстоевский?! Мало того, что Жорка проклятый вокруг тусуется, так ещё и его импотентское величество в линялом фраке пожаловали!»

Олег как раз заприметил асину фигурку возле стола, но тут проклятая м-артовская бабища, под свист и улюлюканье товарок, павианом прыгнула ему на грудь.

— Эй, парниша… — картавя, прошептала она. — Возьми меня… На руки… Ах! — она ловко задрала ноги в сетчатых чулках и гортанно заухала.

Гос-споди… Олег мгновенно усадил бабищу на ближайший стул и быстрым шагом направился к фуршетному столу.

Что это он себе позволяет? Что за цирк?! М-артовских кошек на руках носит?!

Да ей-то что.

Пионерская вечеринка продолжалась. Асе казалось, что все на неё смотрят, сплетничают и смеются. Вот, блин, навязались же на её голову три болвана. Коршунов и Жорка повсюду за ней таскались, наваливали ей с двух сторон еды на тарелку, совали две бутылки пива и две пепельницы. Влад, хмурясь, как Зевс-громовержец, прожигал её взглядом из другого конца подвала. Наконец, Майра словила асины молчаливые сигналы, подошла.

— Ась, там тебя Гулька спрашивает… — она стрельнула глазами в Жорку, в Олега.

Ася благодарно ей улыбнулась. Коршунов и Непомнящий сцепились на предмет того, кто её отвезёт домой. Ася обернулась и с яростью прошипела:

— Слушайте, вы… Домой еду с мужем. Отвалите.

«…Вчера писать не мог… Моё возвращение в Крестьянский дом было ужасным…

…Сизые лучи фонарей скользят по наледи на асфальте… Я медленно иду в свой временный дом… В душе — мрачная болезненная яма… Колет в левом боку в такт каждому шагу… Дышать становится всё труднее, и я останавливаюсь, замираю, как покрытый илом и песком древний сом на отмели — открывая и закрывая рот, едва расправляя свои жалкие старые жабры… Улица — знакомая и незнакомая — качается в дыму и звёздной пыли… Прохожих нет… Да… Зоркий — лицемерная сволочь, застёгнутая на все пуговицы, мучает, мучает воспоминаниями, тоской, невыразимой печалью потерь…

Мама, худая, нервная, с бездонными печальными глазами… Бранит за сгоревший чайник (зачитался „Мифами Древней Греции“)… Беременная Анечка выбивает ковёр во дворе… Сын Ванечка, смешной, хохластый, принёс первую двойку и безутешно рыдает под кроватью… Дядя Серёжа, мой несостоявшийся отчим, подбрасывает меня на руках — к облакам… Я — маленький, гордый, ликующий, ору во всю мочь… Футбольный мяч летит мне прямо в лицо — четыре выбитых зуба накануне первого сентября… Дочка Танечка знакомит нас со своим будущим мужем… Анечка закручивает банки с огурцами… Листья дикого дачного винограда, пронизанного бессмертным азиатским солнцем, гладят руки и плечи… Струи фонтанов… Крыша старого дома в пригороде… Развалины казачьей крепости… Пушки в парке… Голуби у Собора…