Лиля Калаус - Фонд последней надежды

В закоулках напрочь свёрнутой башни гулко завывал ужас. Сеанс танатотерапии был закончен.

«…Ранний январский вечер подкрадывался к улице, стекающей в город фонтанами, увенчанными каскадом полукруглых решёток, обвитых „девичьим“ виноградом. Вот ведь, где только не побывал, а всё равно — восторгаюсь скудными красотами родины…

Память, ты неутомима. А хорошо было в Зорком зимой! Крепкий морозец, скрипящий снежок под ногами, разноцветные маковки православного храма над по-европейски красными крышами домов, в прозрачном воздухе плывёт едва слышный малиновый звон. Таков город Зоркий, изрядный форпост Российской империи в Туркестане.

А как чудесно гулялось в Зорком летом, под пологом клёнов и душистых лип!

Ажурные тени деревьев, узкие улочки-скверики, курлыкающие арыки… Невысокие дома сталинского „барокко“ с увитыми зеленью балконами чередовались с ладными купеческими особняками, ныне занятыми посольствами и элитными бутиками. Вечером густой воздух струил полынные ароматы в вершинах грозно-задумчивых тополей, заросли боярышника музыкально стрекотали и жужжали, весь свой жар, накопленный за день знойного лета, щедро отдавал подошвам асфальт… За окнами — апельсиновое тепло абажурного света, голоса и звон бокалов, рассыпчатые бисквиты фортепьянных упражнений… Редкие автомобили полосовали темноту протяжными лучами фар, и звон арыка серебряными нитями вплетался в кружевное адажио пыльных шорохов зоркинской ночи…

Здесь мы целовались с ней… На этой скамейке… Нет, скамейка была другая, без этих грубых чугунных завитушек и кургузых лап — обычная советская облупленная лавочка.

Она была в шелестящем, как тонкая бумага, крепдешиновом платье, её брошка, усыпанная дутым жемчугом, больно царапала мне грудь… Она хохотала, закидывая голову, пела своим дивным сопрано арии из „Аиды“, читала Есенина и Асадова — вскочив на лавочку, сбросив туфельки-лодочки, — и, оглушённая светом крупных в ту пору зоркинских звёзд, медленно опускалась на лавку, ставила босые ножки на мягкий от дневного жара асфальт… Она была девушкой-сказкой, королевой моего и не только моего прошлого, и звали её — Анна… Анюта… Нюта…

Удивительно — лишь две женщины были в моей жизни, да-да, не смейтесь — всего две, и обе — Анны. Наваждение какое-то, это имя творило со мной чудеса… Блистательная Нюта недолго, впрочем, кружила голову скромному студенту Политеха Ростику, уроженцу скудного пригорода, сыну матери-одиночки, довольно-таки скучному молодому человеку с близорукими мечтательными глазами…

Мы вновь повстречались с ней уже много позже, когда я, солидный — по провинциальным меркам — преподаватель вуза, счастливо женатый отец двоих детей, завзятый библиофил, начал похаживать в домашние салоны, привечавшие заезжих литературных, театральных и музыкальных знаменитостей. Страсть к книгам вновь свела нас с Нютой и скрепила нашу дружбу, необъяснимым образом перечеркнув общее любовное прошлое, о котором ни словом, ни жестом мы не вспоминали больше никогда. Правда, Анечка, царство ей небесное, то ли что-то почувствовала, то ли просто увидела в Нюте некую свою противоположность и весьма не одобряла это моё знакомство. Приходилось немного… врать… Совестно признаваться, но что поделаешь — я всегда был конформистом и семейный покой полагал ценностью поважнее чистой совести.

Нет-нет, я не делал ничего постыдного, и, уж конечно, не совершал преступлений против супружеского долга. Просто частенько позволял себе участвовать в пирушках у Нюты, сведя приятельские отношения со многими её наперсниками.

Странные они были люди, все эти сильно пьющие писатели-в стол, художники-абстракционисты, поэты-квазимодернисты, актеры концептуального театра… Все жили как на живульку, на черновик, сходились-расходились, бросали детей, делали аборты, дрались по творческим и прочим причинам, много пили и курили, интриговали, сплетничали, до скрежета зубовного завидуя чужим книжкам, спектаклям, выставкам… Бытовую неустроенность и личную непорядочность оправдывали высокими целями искусства, словом, отчаянно портили жизнь себе, своим мужьям и жёнам, несчастным детям и родителям…

И все чего-то ждали — обновления ли, политических ли свобод, очередной ли советской „оттепели“, помощи ли Запада…

Нюта трижды побывала замужем — за поэтом-алкоголиком, сумасшедшим тромбонистом и комсомольским вожаком, родила от каждого из них по дочке, со всеми развелась и, как писал классик, была сравнительно счастлива, бессменно занимая должность ответсекретаря в столичной газете.

Нюта, обрюзглая, седая, в мятом бордовом пуховике, курила у той нашей лавочки. Я приветственно взмахнул рукой…

Быть может, именно Нюта поможет мне разобраться в этой сумасбродной истории?.. Решено: мы перекусим, и я ей всё расскажу.

От знаменитой „Театралки“ сегодня осталась только площадка посреди скверика — наглухо забетонированная, обнесённая глупым железным забором с псевдовосточным орнаментом. Конечно, в тёплые месяцы, в пронизанном сияющими лучами озере зелени, скрывающей архитектурное убожество нового стиля, „Театралка“, вероятно, по-прежнему выглядит очаровательно, почти так же, как во времена моей молодости. Наверное, парят разноцветные тенты, в пастельные солнечные цвета раскрашивая лица счастливых посетителей летней площадки, попивающих в тени терпкое пиво или пенный американский лимонад… Едва долетают до слуха плеск фонтанов, девичий смех, отголоски живой городской жизни… Sic transit Gloria mundi.

Зал был почти пуст, несмотря на вечер. Стены щеголяли какой-то пупырчатой штукатуркой; с потолка свисали ужасные светильники в виде стилизованных тёрок, а столы были покрыты — честное слово, не вру! — красными бархатными скатертями.

Официантка принесла нам меню с коротким списком дежурных блюд: вечная „Нежность“ в союзе с неувядающим „Цезарем“, русско-азиатские закуски и неизменный шашлык трёх сортов.

— А помнишь, Нюта, какая здесь была фантастическая жареная курица с рисом… Три оливки, капля томатного соуса и кружок огурца… И компот из маринованных слив! — сказал я, с подозрением оглядывая принесённую официанткой мисочку с „Деревенским салатом“ (несвежий сыр, вялая зелень, грибы, щедро политые прогорклым майонезом и жовто-блакитные куски сваренного вкрутую яйца). Нюта сардонически усмехнулась, торопливо накладывая эту странную смесь себе на тарелку:

— Ростик, дай тебе сейчас эту „синюю птицу“, ты об неё все протезы обломаешь! Старик, ты пал жертвой юношеских грёз, — причмокивая, продолжала она свою тираду, — это же хрестоматийные заморочки: тогда и солнце светило ярче, и мясо было мягче, и молодежь вежливая… А на самом деле, — она растянула губы, вымазанные майонезом, в фирменной клоунской гримасе, — и тогда дерьмо всякое жрали, и сейчас жрём, и сдохнем всё в том же дерьме… Вот скажи, только честно, в этом твоём Берлине тебе жрётся вкуснее?