Стивен Кинг - Игра Джеральда

Пес настолько деликатно попятился к выходу, что стал похож на танцора из музыкального фильма, уши его были насторожены, а мясо зажато в пасти. Затем бродяга повернулся и быстренько удалился из спальни. Мухи тут же уселись на свои прежние места. Джесси опустила голову на перекладины кровати и закрыла глаза. Она снова начала молиться, но теперь она не просила об освобождении. В этом раз она молилась, чтобы Господь забрал ее к себе быстро и безболезненно, пока не зашло солнце и не появился незнакомец с белым лицом.

Следующие четыре часа были самыми ужасными в жизни Джесси Белингейм. Судороги возникали все чаще и были все более продолжительными, но не мышечная боль сделала время между одиннадцатью и тремя часами дня таким ужасным, ее измучило глупое, упорное нежелание ее разума покинуть четкий мир и опуститься в темноту. Когда-то в школе она читала стихи Эдгара По, но только теперь перед ней раскрылся весь смысл его строчек: «Нервничаю! Да, вы правы, я очень нервничаю и нервничал, но почему вы говорите, что я сумасшедший?»

Сумасшествие было бы облегчением, но оно не приходило. Точно так же, как и сон. Смерть может принести их, а уж темноту — наверняка. Она просто лежала на кровати, существуя в полуреальности, корчась от судорог. Только судороги имели значение, точно так же, как и измученный, напуганный разум, и ничего больше. Казалось, что мир, существующий вне пределов этой комнаты, потерял для Джесси всякую реальность. Действительно, она начала считать, что другого мира просто не существует, что люди, когда-то наполнявшие его, убрались в некое Бюро по переплавке, а все декорации убраны, как нарисованные домики после столь любимых Руфью студенческих спектаклей.

Время превратилось в холодное море, сквозь которое плыло ее сознание, как качающийся среди разбитых льдин ледокол. Голоса появлялись и исчезали. Чаще всего они раздавались в ее голове, но один раз Нора Калиган заговорила с ней из ванной комнаты, к тому же Джесси побеседовала со своей матерью, определенно прячущейся в коридоре. Ее мать пришла сообщить ей, что Джесси никогда бы не влипла в подобную историю, если бы научилась не разбрасывать свою одежду.

«Если бы я получала по пенни за каждую вещь, поднятую с пола, — произнесла Сэлли Махо, — то давно бы уже купила Кливлендский газоперерабатывающий комбинат».

Это была любимая присказка ее матери, и Джесси вдруг подумала о том, что никто из них так никогда и не спросил, почему она хотела купить именно Кливлендский газоперерабатывающий комбинат.

Джесси продолжала свои упражнения, слабо перебирая ногами, поднимая и опуская руки, насколько это позволяли цепи наручников и ее слабеющие силы. Теперь она делала это не для того, чтобы поддерживать свое тела в боевой готовности на случай, если подвернется возможность освободиться, потому что теперь она умом и сердцем поняла, что все возможности исчерпаны. Баночка с кремом была последней из них. Она продолжала шевелить руками и ногами потому, что эти движения хоть немного уменьшали боль. Но, несмотря на это, она чувствовала, как холод пробирался в ноги и руки, устраиваясь под кожей, как кусочки льда. Когда Джесси проснулась, то, казалось, ощущения в руках и ногах замерли, теперь же чувство было совсем иным, напоминавшим ей перенесенные в детстве страдания от мороза, когда она очень долго каталась на лыжах, — до омертвевших серых пятен на руках и икрах ног, ледяных пятен, которые не могло отогреть даже живое тепло огня в камине. Джесси предполагала, что онемение заглушит боль судорог и в конце концов смерть будет совсем не страшной — все равно, что заснуть в буран, — но она приближалась слишком медленно. Время шло, но это было вовсе не время; это было безжалостное, неумолимое перетекание информации из ее дремлющих чувств в бодрствующее ясное сознание. Существовали только темнота, пейзаж за окном (последние декорации, которые ждали, когда придут рабочие и уберут их в чулан), жужжание мух, превращающих Джеральда в рассадник и инкубатор, медленное движение теней по полу, пока солнце совершало свой круг по осеннему небу. Теперь судороги превратились в одну ноющую боль в правой стороне тела. Когда приблизились бесконечные сумерки, первые сильные спазмы стали сводить ее живот, где собрались голодные боли со всего света, и проникли в диафрагму. Здесь боль была самой ужасной, замораживая мышцы грудины и блокируя легкие. Джесси агонизирующим взглядом уставилась на озерные блики, пляшущие на потолке, все тело ее дрожало от напряжения, когда она пыталась продолжать дышать, пока спазмы не отступили. Ощущение было такое, будто ее по самую шею замуровали в холодный мокрый цемент.

Голод прошел, но жажда оставалась, и, пока бесконечный день кружил над ней, Джесси поняла, что обыкновенная жажда может довершить то, что невероятная боль и даже неоспоримый факт приближающейся смерти не были в состоянии сделать: жажда могла свести с ума. Теперь проблема была не только во рту и горле — каждая клеточка ее тела требовала воды. Даже ее глаза хотели пить, и вид отблесков озерной воды заставил ее застонать.

При приближении такой реальной опасности страх перед космическим ковбоем должен был ослабнуть или полностью исчезнуть, но с приближением вечера мысль о бледнолицем незнакомце все чаще мелькала в голове Джесси. Она постоянно видела его фигуру, стоящую позади маленького круга света, который удерживало ее туманящееся сознание, и, хотя она могла разглядеть только общие очертания этого пришельца, все же Джесси видела его болезненную улыбку, искривляющую рот все четче и четче по мере продвижения солнца все дальше и дальше на запад. Она слышала глухое побрякивание костей и драгоценностей, когда он перемешивал их в своем стареньком чемоданчике.

Он придет за ней. Он придет, когда будет темно. Пастух смерти, пришелец, призрак любви.

«Ты увидишь это, Джесси. Это будет смерть, и ты увидишь ее, как частенько видят ее люди, умирающие в одиночестве. Конечно, видят; она топчется по их скорченным телам, это можно увидеть в их вытаращенных глазах. Это был старый Пастух смерти, и сегодня вечером, когда сядет солнце, он вернется за тобой».

Вскоре после трех часов ветер, весь день отдыхавший, стал набирать силу. Кухонная дверь снова начала безустанно хлопать. А еще несколько минут спустя замолкла циркулярная пила, и Джесси услышала стоны волн, разбиваемых ветром о прибрежные скалы. Гагара не подавала голоса; возможно, она решила, что ей пора улетать на юг, или просто перебралась в ту часть озера, куда не доносились крики какой-то женщины.

«Теперь я одна. По крайней мере, пока сюда не придет кто-нибудь еще».