Елена Блонди - Княжна

Техути еще раз посмотрел, как Лой, подталкивая стражника, обходит поляну по дуге, чтоб спрятаться за стволом старой груши. Сказал:

— Нет. Я отступник. Много лет я трудился в библиотеке, переписывая старые папирусы, работая над устройством великолепных празднеств, помогая великим жрецам приносить жертвы пантеону славного государства. А потом мой бог приснился мне. Он был невелик ростом и худ, и одежды, которые носил, отличались от шитых золотом покрывал царей и богов. Но глаза его были полны теплоты. Я почти ничего не запомнил из его слов. И тому, что вынес из сна — не поверил. Но с той поры жизнь моя изменилась. Я раздал свои деньги и вещи. Ушел далеко по реке в пустынные дикие места и выстроил храм, небольшой, насколько хватило мне рук и сил. И с тех пор служу ему.

— Потому что поверил в него? В его силу?

— Да нет же! Он был нищ и голоден. Я его пожалел.

Старуха расхохоталась и в темной кроне пискнула, просыпаясь, птица, зашебуршилась и снова затихла.

— Смотрите на человека, который кичится умом и носит имя, означающее равновесие! Сам выбрал себе бога, и, не веря, служит ему из жалости. И где же твой ум, жрец? Ладно, не отвечай, сегодняшняя ночь не твоя. Я довольно наслушалась тебя в пути, на зыбкой палубе корабля. Скажи теперь ты, светлая княгиня, живущая среди сонма радостных и сильных богов Ахеи — кому из них веришь ты?

Хаидэ огляделась, собираясь с мыслями. Не так виделся ей разговор с пророчицей. Думала, будет треножник с тревожным запахом дыма и мерные причитания вперемешку с возгласами. Или — бесноватый танец с ударами в бубен, шуршащие погремушки в руках, вкус таинственных снадобий на языке и улетающая в темные небеса голова. А тут — теплая ночь, полная звезд, постук срывающихся с дерева спелых плодов. И мерный шелест моря за ароматами степных трав. Все такое родное, привычное и никакого тумана в ясной голове. Но, несмотря на ясность, а может быть, как раз из-за нее, было понятно — ни слова фальши нельзя произнести здесь — под звездами.

— Я всю жизнь верила учителю Беслаи и его облачному воинству. Но я думала. Даже когда голова моя была полна безмыслия, будто в ней комки старой шерсти. И однажды поняла, я верю тому Беслаи, который вступался за мальчиков, но не тому, который увел их, чтоб сделать непобедимыми. И облачное воинство, я его вижу, каждый день они смотрят на меня с синего неба и белых облаков, — их лица полны страданий. А разве можно страдать в воспетых долинах за снеговым перевалом, скажи мне, Цез?

И снова под кроной раздался издевательский смех старухи, такой громкий, что за стволом Лой прижался к сопящему рабу, пряча лицо в плечо военной рубахи.

— Скажи-ка! Ты переплюнула своего милого дружка, полного разума. Тому хоть во сне приснился его повелитель, а ты захотела себе своего скроить сама? Взять кусок одного и, может быть, добавить к нему половинку другого. Или — пришить ему кусок своего сердца, добрая?

— Ты сама просила правды! — Хаидэ выступила вперед.

— И ладно, — мирно согласилась старуха, — просила и услышала. А сейчас помолчи. Ты говори, — внезапно обратилась к Ахатте, стоящей рядом с ней с протянутыми руками. Та, казалось, очнулась, а до того только смотрела с мольбой, ожидая обещанных слов о сыне.

— Я! — крикнула хрипло, сорванным от страдания голосом, — нет мне богов! Все они предали меня и бросили. Там, где тойры насмехались над моим телом. И потом убили Исму. Жирные жрецы отобрали моего сына, моего мальчика. И никто не помог! Пусть весь мир состоит из богов, но все они — тьфу, — она плюнула под ноги Цез и вскинула голову, тяжело дыша и сверкая глазами.

— А теперь пусть они возьмут меня. Куда захотят!

Но Цез не обратила внимания, прислушиваясь к тому, что происходило за стволом. Сделала шаг в сторону, огибая дерево. И повела рукой в темноте. Свешиваясь с листьев, захихикал сатир, протягивая к ней цепкие руки и бия по воздуху кисточкой на жестком хвосте. Посыпались с веток нимфы и дриады, испуганно вскрикивая и смеясь. А в темном воздухе рядом со старухой уплотнился светлым облаком силуэт стройного мужчины с прекрасным лицом, сонным, с полузакрытыми глазами. Невидимый никем, кроме подслушивающих, подхватил прозрачной рукой длинный подол и тихо ушел за дерево. После недолгой возни и невнятных восклицаний оттуда внезапно послышался двойной храп вперемешку с сонным бормотанием.

— Любые боги могут быть полезными, — проговорила Цез вслед исчезающему в темноте Гипносу, — на то они и живут рядом с нами.

…

— Принеси мне грушу, милая, — голос старой женщины изменился, теперь, вместо издевательских насмешек, в нем таяла тихая жалость и сострадание. Ахатта, все еще тяжело дыша, разжала кулаки. Двинулась вперед, ведя рукой по шершавой закраине колодца и, найдя смутную на фоне звезд разлапую ветку, взяла ее за конец, нагнула, щупая другой рукой шелестящие листья. Несколько плодов глухо стукнулись оземь рядом с ней. А одну грушу, самую большую, с крутыми прохладными боками, она оторвала и, отпустив ветку, понесла старухе. Та приняла плод, еле заметно погладив дрожащую руку Ахатты и, присев на камень у колодезной стенки, похлопала рядом:

— Сядь. Но сперва я хочу спросить у разумного — того, что следует равновесию. Скажи, египтянин, нужно ли тебе слышать рассказ этой женщины?

В тишине мерно шуршало море, и за стволом всхрапывал Лой. Изредка стукались оземь груши, скрипела цикада, прячась в ветках. Техути молчал, обдумывая вопрос. Он сам предложил услышать пророчество Цез. И негоже было отпускать женщин одних ночью, когда старуха повела их в степь. Но нужно ли ему окончание горькой повести Ахатты? Она рассказывала о жизни в голодном лесу так долго, будто что-то мешало ей завершить историю. Возможно, мешал он. Чтоб узнать, верна ли догадка, он должен прислушаться к себе, потому что спрашивать у тех, кто ранен или затронут событиями — бесполезно, правды не скажут. Потому что еще сами не видят ее.

Молчание продлилось еще немного. И Техути спросил:

— Мне уйти в степь? Я не могу оставить вас совсем…

— В том нет нужды. Поговори со своим богом, пока мы будем болтать о женском.

И Цез протянула руку, указывая куда-то в темноту. Жест был почти не виден, но египтянин и не смотрел на старуху. Потому что из-за дерева, улыбаясь, вышел худой человек с мирным лицом и фигурой, очерченной светлой летучей пылью. Он смотрел на своего жреца и тот, впервые столкнувшись лицом к лицу с тем, кто изменил его жизнь, закивал, смеясь в ответ, и пошел следом, огибая колодец и не замечая сидящую Ахатту. Проходя мимо княгини, говорил что-то тихо и увлеченно, замолкал и снова рассказывал. А она удивленно проводила глазами его жесты, обращенные к пустоте.

— Мир меняется, госпожа Хаидэ, — голос старухи был тих и ясен, — люди чаще садятся в повозки и скачут верхом, ведут армии и торговые караваны, и вот уже корабли, несколько лун назад стоящие у причала в Афинах, бросают якорь в гавани полиса тут, где раньше был край земли. Но, упрямо не желая меняться сами, люди тащат повсюду своих богов. И богам приходится сталкиваться друг с другом. Вот и сюда, под старое дерево скольких натащили вы, а ведь вас всего трое, да эти храпуны за кустами.