Елена Блонди - Княжна

Она оставила в покое концы платка, завязав их узлом на шее, и наклонилась к уху Хаидэ, сказала громким шепотом, в расчете на уши Техути:

— Поверь старухе, у этого тощего под жреческой юбкой есть чем привязать к себе любую красотку.

— Я не могу понимать тебя, если ты все время насмехаешься! Мой ум не успевает!

— А надо, чтобы успел! Затем и смеюсь, для того и бросаю в вас такие слова.

Хаидэ сжала кулак, замерла, обдумывая сказанное старухой. Все не так! Как началось у старой груши, так и продолжается — будто прыжки ярмарочного акробата. Где советы, куда идти? Где столбы, навершия которых вырастут из тумана будущего, чтоб она могла все время видеть их и понимать, для чего делает то или другое? Старуха просто бросила ее, суля пророчества, а вместо них — пустота.

— Ты слышишь меня? Дай повторю еще. Тебе нет судьбы. Ты вольна идти, куда пожелаешь. И за каждый шаг ответишь только сама.

— Ты! Ты не дала мне будущего! Так дай хотя бы совет! Что делали те, кто рождался такими же? Куда шли? Дай мне хоть знак, брось веревку!

— Некоторые не шли никуда, а другие умирали еще при рождении. Ты сейчас как твоя сестра, которая в слезах ушла в темноту, не сумев вместить в себя сказанное. Вот и ты. Но мне нечего больше сказать, княгиня. Ты — одна. Навсегда.

Цез сделала шаг в сторону воды, проминая мокрый песок кожаным сапогом. Подобрала подол сухими руками, укрытыми широкими рукавами. Но помедлив, все же добавила:

— А совет… вот он. Смотри вокруг себя, и думай. Найди самое большое, что случается в твое время. И иди туда. Если хватит у тебя сил, ты можешь изменить мир. Если хватит. То — сможешь.

Вода плеснула под сапогом, и старуха зашлепала по блестящей от луны полосе, топча черные комки водорослей и белые сверкающие ракушки.

— Я — одна? — вопросительно сказала Хаидэ, глядя на Техути. Он отрицательно замотал головой.

— Я всегда буду с тобой, госпожа. Рядом. Пока ты захочешь.

Она подошла совсем близко и встала в кольце его рук, так же, как стояла Ахатта с бродягой. Техути, поколебавшись, обнял ее, прижимая к голой груди, закутывая распахнувшимся плащом. Хаидэ подняла лицо. И не закрывая глаз, раскрыла губы навстречу. Через один вдох летя в поцелуе, долгом и непрерывном, казалось, выворачивающим ее наизнанку, чтоб облечь мужчину вместе с плащом, горячими плечами, гладкой кожей на груди, твердым бедром, прижатым к ее животу… Облечь своей кожей, чтоб он, напрягаясь, и вжимаясь, вывернулся поверх, обволакивая ее, и так дальше, дальше, до бесконечности, наращивая друг друга друг на друге луковой шелухой, слоями соли от мириадов морских волн, лижущих один и тот же песок, пленкой солнечного света, выбеливающей старую кость снова и снова, до белоснежной невесомости, чтоб развеять ветром…

И отрываясь от его губ, медленно, будто они уже срослись, и теперь ночь входит между их кожей невидимым острым клинком, разделяя, она пошла снова в свои берега, постепенно, снимая себя с него, слой за слоем и возвращаясь в границы сознания.

Откачнулась, держась руками за его талию. Вздрогнула от щекочущего прикосновения плаща, соскользнувшего с мужских плеч. И разглядывая серьезное мужское лицо над собой, подумала, не хотя этого, но соглашаясь принять:

«Я — одна»…

В славном торговом городе Стенгелисе не спала старая Карса. Сидела у большого стола, поставив перед собой на скатерть блестящие сафьяновые сапоги, совсем новые — и не поносил ни капельки, ушел… Да лучше бы обокрал, забрал сверток с монетами, ведь знал, где лежит. Но взял только свою разбитую цитру, не променяв ее на преданную любовь. Да пусть бы спал с ними обеими — и с Зелией тоже, а может, женился бы на Зелии, и Карсе досталось бы нянчить внуков, не больше того. И то было бы счастье. Но ушел, босой, ночью. Она погладила сапог, и, услышав, как затопали по лестнице легкие башмачки дочери, быстро сунула мужскую обувку в раскрытый мешок на полу. Надо бы продать. Но пусть будут, а вдруг вернется, сядет на расстеленное покрывало рядом с новым навесом, отхлебнет из кувшина холодной простокваши. Споет, как пел. И станет Карсе тихое счастье…

В квадратные окошки большой комнаты смотрели на большую немолодую женщину лица трех небесных богинь: Уаппис — с кошелем на широком поясе, Закла — с чашей врачующих трав, Гарида — с обнаженной для мужчин грудью. И позади них смотрел на звезды их муж Стенге, потому что негоже мужчине-богу волноваться мелкими нуждами смертных, пусть холят их жены, а его дело говорить со звездами. И — наказывать отступников.

Не спала в большой каменной комнате рабынь девочка Мератос. Затеплив крошечный огонек светильника в углу под лавкой, заползла туда с головой и, нашарив в кожаной торбе зеркальце, примостила его к стене, разглядывая короткий нос и круглый темный глаз, с ресницами, накрашенными жирной краской. Она ждала, и, когда стих пьяный гомон последних гостей высокого господина Теренция, дунула на огонек и, выползая из-под лавки, оправила на бедрах короткий хитон, подаренный ей княгиней — красный, с черной вышивкой по подолу. Оглядываясь на спящих, прокралась к двери и вышла, пробираясь за колоннами перистиля в коридор, ведущий к спальне хозяина. Не заметив, что лежащая на полу Гайя подняла гладко причесанную голову, глядя черными пристальными глазами вслед танцующей походке Диониса, увлекающего за собой глупую девчонку.

В самом сердце паучьей горы двое мальчиков не давали спать усталой Теке, кричали, надувая багровые щеки, и она, зевая и шепча ласковые сердитые слова, ловко расстегнула подмокшую спереди рубаху, выпрастывая обе тяжелые груди, сунула в маленькие рты набухшие темные соски. И, покачивая на коленях младенцев, с вызовом поглядела на сидящего у входа в пещеру стража-жреца.

Жрец разглядел над лохматой головой Теки раскинутое восьминожье коленчатых лап лунной Арахны и, нахмурясь, приложил руку к груди, чтоб успокоить себя щекочущим касанием серого дыма — царя пустоты без богов.

В странной зыбкой полутьме, сидел, скрестив ноги и положив на колени ладони, старый могучий мужчина, с широким лицом, обведенным подстриженной седой бородой. Сбитая на затылок шапка, увенчанная хвостом серебряного лиса, открывала большой лоб и черные брови над глубоко посаженными узкими глазами. Мужчина смотрел перед собой, морщась и напрягая глаза. И увидев, как посреди темноты светится силуэт тощего сутулого старика в остроконечной шаманской шапке, вздыхал облегченно, подаваясь вперед. И замирал, растерянно шаря глазами по густому, как черное молоко, мраку — пустому и безмолвному. А высоко вверху, падая в облака и возносясь над ними, светились опущенные к темноте лики воинов, тех, кто ушел, но навсегда остался с племенем Зубов Дракона.