Елена Блонди - Княжна

— Исма?

— Что, заяц мой?

— Эта сказка, про Арахну плетущую нити, тебе кто рассказал ее?

— Где-то слышал, может быть от тойров на привале, в лесу. Иди ко мне.

— Принесу воды. Я пересолила рыбу сегодня.

Он засмеялся ей вслед. В маленькой пещере Ахатта, встав на колени, вынула коробку. Открыла. Круглые комки смотрели на нее, держа на макушках точку-блик, как безумный зрачок.

«А вдруг она хочет отравить меня. Она потеряла мужа. Если бы я потеряла Исму…»

Но вспомнила блестящие зубы Теки, и ее толстые ловкие ручки, болтовню о молодом сладком Косе. И то, как тщательно она прохлопала этими ручками влажные стены пещерки, перед тем, как сказать. А еще вспомнила, как смотрел на нее саму, обнаженную и избитую, жрец-Пастух, и насмешка тайного знания кривила крашеные губы. Кого сторожилась Тека? Кого, как не их, носящих тонкие, неряшливо роскошные одежды и золотые кольца на шеях и пальцах?

— Ахи!

Она подхватила на палец темный комочек и, зажмурившись, сунула в рот. Разжевав, проглотила и, не успев понять, изменилось ли что-то в ней, сунула коробку на место и побежала в спальню.

«Мне нужен только мой Исма!»

Исма спал, повернувшись на бок и сложив руки под темную щеку. Постояв над постелью, Ахатта отошла к очагу, пошевелила угли, чтоб не погасли сразу. И забравшись под толстое одеяло, прижалась к горячему боку мужа. Закрыла глаза и приготовилась спать, зная, что, как было каждую ночь в последнее время, Исма разбудит ее в самый глухой час, стоя у арки-трещины. Чтоб идти впереди него в сердце горы, туда, где среди оглушительного аромата цветов, усыпанных жужжащими пчелами размером с желудь, снова произойдет сладкое, и будет происходить, с двумя, до самого утра.

В маленькой, плотно убранной красными коврами пещере, в самом сердце горы, шесть жрецов-повелителей сидели, опустив головы и сомкнув руки, слушали что-то, что происходило за медленной капелью в пустотах стен.

— Она уже не страшится. Радость пришла к ней, опутывая тенетами.

— Опутывая тенетами, — нараспев повторяли жрецы за Пастухом-повелителем, поднимая ладони.

— Скоро она раскроется, как цветок. Для нас.

— Цветок… для нас…

— Скоро безумец-мужчина уступит нам свое место между ее сладких бедер.

— Бедер…

— И оставит свою душу в сердце горы. Навсегда.

— Навсегда…

Холод наступил сразу. Однажды утром Ахатта проснулась от ледяного сквозняка, ползающего по лицу, подняла руку — отмахнуться и еле разжала сведенные во сне пальцы. Укрыв мужа, соскочила с постели и босиком, прижимая локти к бокам, пробежала к потухшему очагу — заново развести огонь. Она уже знала, снаружи, вместо яркого солнца, прыгающего по водной ряби, северный ветер тащит по небу горы лохматых туч, и те, упираясь, брызгают ледяным дождиком. Тепло еще вернется, но, как сторожкая лесная птица, выскочит, покрутится на песке и так же внезапно исчезнет среди качающихся веток.

Ахатта хорошая хозяйка, у нее приготовлены теплые вещи, починены кожаные сапожки для себя и для Исмы, навязаны толстые шерстяные чулки. Тека обещала принести ей хорошей пряжи. Раздувая огонь, Ахатта вспомнила, как удивлялась, когда Тека в первый раз взяла ее на женскую охоту. Ушли далеко в лес, Ахатта спотыкалась, быстро устав от напряженного внимания — камни под ногами разваливались, шурша и треща, падали со склонов, увлекая за собой мелкий мусор. А Тека тупала крепкими короткими ногами, мелькая из-под забранной на правом боку рубахи цветным толстым чулком с переплетенными поверх кожаными шнурками, хватала ветки, нюхала шумно, отбрасывала, нагибаясь, поднимала комки сухой травы, лохматила и, выбирая что-то, прятала в сумку на боку. Трещала, не переставая. О том, что сказал Кос и что сделал Кос, и как она оттрепала за волосы хитрую соседку, что наладилась прибегать за сушеной рыбой, пока ее, Теки, в пещере нет, и что у соседки вечно расстегнута до пупа рубаха, понятно ведь зачем… А потом, выскочив на маленькую поляну, обежала ее кругом и остановилась перед Ахаттой, которая уже сидела на большом валуне, вытянув гудящие ноги. Сказала деловито:

— Тут хорошие нитки, для умелиц хорошие. Буду прясть. И тебе, высокая, скоро много ниток занадобится.

Рассмеялась, застрекотав, как сорока. Ахатта хотела спросить, почему же вдруг понадобится много, но Тека стала делать такое, что все вопросы вылетели из головы. Шустро бегая от одного края полянки к другому, женщина, доставая из сумки длинные тонкие веревки, привязывала их к веткам, перебирая рукой, тянула, поддергивая, накидывала на ветки напротив, и скоро вся поляна была заплетена цветным, ровно большой паутиной. А Тека, крутясь в середине, вздымала толстые ручки, тараторила на языке тойров так быстро, что Ахатта еле ловила смысл сказанного. Про женщин, про умения их и женские тайны, про матерь-гору и сердце Арахны выпевала Тека хриплым голоском и, замолкая, прислушивалась. Опустевшая сумка валялась на жухлой траве.

А потом, что-то услышав и поклонясь, Тека заходила, пятясь, от опушки к середине, приседая, чтоб не путаться головой в собственных силках. Толстые ручки мелькали, шевелились пальцы быстро-быстро, и в них появлялась откуда-то толстая нить. Тека шла к центру, нить удлинялась, выползая из темноты колючих ветвей, и по ней пробегали солнечные блики. Искоса посмотрев на Ахатту, женщина хихикнула, шепотом объяснила, покачав нить:

— Эту — вороны в гнездо принесли, весной еще. Из их пуха и травин плету. А ту вот, видишь, ее из белых вьюнков. Вон — борода лишайника, она желтая будет и для хорошего запаху.

Деловито бегала по полянке невысокая крепкая Тека, тянула свои женские нити, и потихоньку сплетался в центре поляны круглый ковер, формой похожий на цветную и плотную паутину. Когда стал он размером с собачью шкуру, Тека отрезала от него натянутые силки, и обежала по кругу поляну, коротким ножиком отсекая цветные концы. Ахатта, раскрыв рот, смотрела, как уползает освобожденная ножом пряжа, теряясь среди кривых стволов. А Тека подняла коврик, встряхнула. Протянула Ахатте:

— Его зовут Маленькая звезда. Поверни, видишь, видишь, сверкает середка?

— Вижу…

— Твой теперь. Пойдем, а то вечер скоро, а кричать не будем, это ведь наше с тобой женское дело, так?

— Благодарю тебя, Тека. Красивый какой.

— А… — та махнула ручкой, бегая по траве и засовывая в сумку обрезки пряжи.

— У нас ткут из овечьей шерсти.

— А мало ее. Только когда парни овец приведут, тогда есть. А ковры ткать — надо. А то и жизнь остановится.

— Ты вправду умелица, Тека, — Ахатта крутила коврик, рассматривая текучие узоры.

— Я дочерь дочери дочери дочери и так триста раз матери ткачихи Арахны. Мне нет другого пути.