Павел Чибряков - Что-то… (сборник)

Ирина была очень симпатичной рыжеволосой девушкой с задорными, очень живыми манерами. Они познакомились на пикнике с шашлыками у двоюродного дяди Никиты и встречались уже четвёртый год. Их отношения были ровными, но приятно ровными, и этого им было достаточно. Они оба не форсировали события; положение вещей их не просто «удовлетворяло», а доставляло удовольствие во всех проявлениях оного. Потому Никите было вдвойне больнее пережить то, как их с Ириной отношения сошли на нет. Вначале всё было вроде бы нормально – нежное сочувствие, сопереживание, ласковая поддержка. Но постепенно отношения стали вянуть. Какое-то время Ирина «исполняла соло» оживлённые беседы двух близких людей. Но со временем даже её жизнерадостности перестало хватать на то, чтобы компенсировать молчание Никиты. Да и самого Никиту тяготила роль молчаливого собеседника. Он пытался писать ответные реплики в блокноте, но такое «хромающее» общение только утомляло и подспудно раздражало их обоих. Наверное, их чувства оказались не настолько сильным, чтобы продолжать отношения исключительно на эмоциональном уровне. Понимание этого, однако, слабо утешало Никиту после того, как тягуче разорвалась почти родственная, по чувствам и ощущениям, связь с Ириной. Те четыре месяца заставили его завидовать собакам, имеющим возможность повыть.

В конце концов, жизнь «устаканилась» в новых, ограниченных рамках. Никита за полгода до онемения окончил лингвистический институт и знал французский, английский и испанский. Теперь ему виделась в этом злая ирония – владеть тремя иностранными языками, и не владеть своим собственным, ставшим бесполезным, языком. Его бывший преподаватель помог ему найти работу по специальности, и он работал на дому, переводя всё и вся для всех.

Общаться с родными было легче – они были терпеливы и… они были родными. Даже племянники – дети старшей сестры и двоюродного брата – не утратили своей привязанности к молодому дяде, который, бывало, рассказывал им много прикольных вещей и всегда заступался за них перед излишне придирающимися родителями. Даже теперь он вступался за них, выражая своё мнение по какому-либо поводу мимикой и жестами. Почти всегда получалось понятно, а иногда даже забавно. Никита упорно работал над своей мимикой, стараясь как можно ясней выражать хотя бы самые простые реакции – согласие, неодобрение, непонимание и тому подобное. Поначалу получалось топорное гримассничество, пока он не понял, что слишком напрягается, стараясь быть повыразительней. Со временем он научился расслаблять мышцы лица и позволять им самим принимать выражение, соответствующее эмоции, которые он испытывал в данный момент. Через полтора года брат сказал ему, с доброй усмешкой, что теперь по выражению его лица можно понять даже то, на сколько букв он посылает человека – на три или больше.

Те чувства и мысли, которые он не мог выразить словами, нашли своё выражение в мимике лица. Но при всём этом, Никиту продолжала тяготить его немота. Он жил в своём замкнутом мирке, оставаясь чужим для всего остального мира, в котором ценилась коммуникабельность, основной составляющей которой считается так называемое «вербальное» общение. И хотя «проходя мимоходом» латынь в институте, Никита знал пословицу о том, что слова улетают, а написанное остаётся, он понимал, что слово сказанное имеет большее значение, чем слово написанное; и неправда насчёт «не вырубить топором» – написанное должно быть кем-то прочитано, а человек предпочитает, всё-таки, услышать. По крайней мере, при личном общении. Так что «личная» жизнь Никиты находилась в совершенно атрофированном состоянии.

Какой-то мудрец сказал, что когда много молчишь – учишься говорить. Кажется, так оно и есть – человек, который много молчит, привыкает думать стройно и связно, что, естественно, влияет и на построение его устной речи. Но что делать человеку, который не может высказать, в буквальном смысле, все те ладно сложившиеся мысли, что вертятся в его голове? Так Никита, не без доли самоиронии, начал писать.

По большей части это были небольшие, иногда на полстранички, зарисовки, в которых Никита высказывал свои мысли на ту или иную тему, внедряя их в какой-нибудь оригинальный, иногда пугающий сюжет. Литературное творчество, в мысленных кавычках, было для Никиты чем-то вроде универсального конструктора, из которого можно построить всё, что угодно. Там была абсолютная свобода его, и только его, воли и желаний. И хотя он понимал, с некоторой досадой, что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь это прочтёт (разве что пара родственников), как только появлялась и сформировывалась какая-то идея, он с увлечением садился писать. В этом занятии был ещё один плюс – оно помогало отвлечься от ощущения недостатка жизни, и скоротать тягучее время.

Стоял очень тёплый, но без иссушающей жары, июль, когда, тихо отметив своё двадцатипятилетие, Никита уехал погостить в деревню к сестре своей покойной бабушки. Его давно приглашали и встретили как-то естественно радостно, и обращались к нему без всякого напряжения, возникающим у большинства людей при общении с ним из-за его немоты. Дед Егор, крепко сбитый невысокий мужик, был самодостаточно болтлив, и ему вполне хватало кивков и соответствующих выражений лица в качестве вклада Никиты в их беседы. Даже в совсем маленькой деревне за много лет накопилось достаточно событий, о которых мог смачно поведать разговорчивый дед, пересыпая всё острыми и оригинальными словцами. Екатерина Васильевна была мудро-тихой женщиной, и чаще всего просто осуждающе покачивала головой, когда старика, по её мнению, заносило, куда не след. Но иногда и она могла сделать старику хлёсткое и остроумное замечание. На это старик обычно задорно вскрикивал: «Силевна, те-ле-па-те твою мать, не влазь к мужикам с бабскими под…… ми!», – и пробормотав ещё пару «ласковых», и спросив Никиту, чисто машинально, на чём это он остановился, продолжал свой увлекательный, прежде всего для него самого, монолог.

Никита с удовольствием много гулял по окрестным лесам, которые помнил с детства, и подолгу сидел на небольшом холме, глядя на неровную из-за ландшафта линию горизонта. В один день небо было пожирающим пространство голубым куполом, в другой – залепленным ватоподобными облаками с несколько неестественно серым «дном», и от этого кажущимся низким, навесом. Было замечательно сидеть на берегу деревенского пруда и вглядываться в пространство между стволов деревьев начинающегося на другом берегу леса; а потом войти в это шелестящее пространство и завалиться в шуршащую траву, позволив своему взгляду блуждать в переплетениях веток и листьев, разбавленных фоном летнего неба.