Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде

– Блин! Да что ж такое!

– Извини, Джейкоб.

– Ты ни при чем.

Скорбная мина уведомила, что Ян винит себя во всем.

– Не припомнишь что-нибудь подобное в Праге или еще где?

– Нет-нет, говорю же, в Чехии такого нет.

– Ты прямо как Комитет по туризму.

– У нас раскрываемость – девяносто процентов. Преступник всегда на месте. Так нализался, что не может уйти.

– Это лучше, чем транзитники.

– Кто?

– Бандиты, которые на ходу стреляют из автомобилей.

– У нас тоже есть бандиты. Не сравнить с американскими. Воруют велосипеды и продают в Польше. Еще делают первитин.

– Что это?

Ян поискал слово:

– Ты смотрел «Во все тяжкие»?

– Метамфетамин.

– Да. – Ян помолчал. – Мне очень нравится этот сериал.

Продравшись сквозь кусты, скрывавшие окурки и смятые банки, они обошли синагогу и вышли на Майзелову улицу. Над главным входом синагоги Джейкоб углядел камеры наблюдения.

– Муляж, – покачал головой Ян. – Я спрашивал у охранника запись. «Нету, на настоящие камеры нет денег».

Синагога открывалась через час с лишним, но кучка туристов уже щелкала камерами.

– Была идея, – сказал Ян. – Охранник рассказал, в ту пятницу пришел англичанин. Выглядел подозрительно, не пропустили. Я разузнал. На той же неделе управляющий пансиона заявил в полицию на британского туриста, который не оплатил счет. Так случается, постояльцы не платят, но управляющий очень расстроился и все названивал, потому что человек жил целый месяц.

– С чего ты взял, что это наш парень?

– Я говорил с управляющим. Он сказал, этот Черец оставил всю одежду.

– Черец.

– Так его звали.

– Угу. Ты показал снимок головы? В смысле, управляющему?

– Нет, конечно. Поднялся бы шум. А мне велели помалкивать.

– Я так понимаю, в британское посольство ты не обращался.

– Если б они сказали, что пропал их гражданин, – другое дело. Но никто ничего. Проходит две недели, я хочу позвонить, вызывает начальник: тебе новое задание – секс-торговля. Бабах. Я в самолете в Штаты.

– И на этом все.

– Да. Замудохали.

– Какая официальная версия?

– Верзилы дали подписать бумагу. Попытка изнасилования. Девушка убежала, насильник испугался и решил спрятаться на чердаке.

– Поэтому дверь открыта.

– Да. Он свалился.

– И оторвал себе голову?

– Да я понимаю.

– Потом запечатал рану. И оставил надпись на иврите.

– Я все понимаю. Я сказал, что не подпишу. Пригрозили увольнением. Я себя чувствовал преступником, но что делать? У меня семья. Я подписал.

Джейкоб кивнул – мол, что уж тут, и я бы так поступил.

Он посмотрел на зубчатый фасад синагоги – застывшее пламя, взвившееся в яркую утреннюю синь.

– Можно личный вопрос? Ты еврей?

– Я атеист. А что?

– Сам не знаю.

Вспомнилась реплика Маллика: Меня интересует ваша биография . В Праге копы-евреи – редкость? Либо кто-то, неизвестно кто, выбрал молодого лейтенанта, рассчитывая на его покладистость?

Джейкоб вынул блокнот:

– Окажи любезность – как связаться с охранником и девушкой? И с пансионом.

Ян колебался.

– Твое имя не всплывет, даю слово.

Пока Ян писал в блокноте, Джейкоб глянул на золотисто-черный циферблат Еврейской ратуши. Невероятно – четыре часа пополудни.

Потом дошло: вместо цифр – ивритские буквы, стрелки идут в обратную сторону. Значит, восемь утра.

Ян вернул блокнот, где печатными буквами значились три имени – Петр Вихс, Гавел (пансион «Карлова»), Клавдия Навратилова – и адреса двух последних.

– Телефон охранника перешлю, он в компьютере. Пансион рядом, можно дойти. Фамилию управляющего не знаю. Из синагоги девушка ушла, работает в кафе.

– Как у нее с английским?

– Наверное, понадобится переводчик.

Джейкоб с надеждой взглянул на Яна.

– Извини, – сказал тот. – Работа.

Джейкоб не настаивал. И так грузит парня.

– Я понимаю. Спасибо. Перешлешь снимки мне на мобильник? Надо что-нибудь показать начальству.

Ян хрустнул пальцами, потеребил бороденку.

– Да, о’кей, – наконец сказал он. – Дело не мое. Я закончил, а тебе… удачи, Джейкоб.

Они пожали руки, и Ян отбыл, а Джейкоб вновь посмотрел на часы, где время шло назад.

Под невообразимым гнетом разум сплетается, стягивается.

– Восстань.

Приказ мягок, ласков и неукоснителен.

Она восстает.

Чувства сгрудились, словно дети в куче-мале. За локоток она растаскивает их порознь. А ну-ка, слушаться.

Промокший полог, корявые лапы, тоскливый хриплый вой. В ослепительном пламени мрак высекает контуры: великанская могила, куча грязи, лопаты, следы сапог вкруг раскаленной опушки, что потрескивает, остывая.

Величественный красивый старик высок, как радуга, широкие плечи его укрыты ниспадающим черным балахоном, на блестящей лысине круглая шапочка черного бархата. В лунном свете блестят его добрые карие глаза, начищенным серебром сияет борода. Губы решительно сжаты, но в уголках рта затаилась радость.

– Давид, – зовет старик. – Исаак. Возвращайтесь.

Через долгое мгновенье появляются два молодца, но держатся в сторонке, прячась в листве.

– Он вас не тронет. Правда… – доброглазый старик не выдерживает и улыбается, – Янкель?

Это не мое имя .

– Да. По-моему, так хорошо. Янкель.

У меня есть имя .

– Ты их не обидишь, правда?

Она мотает головой.

Молодцы робко подходят. У них черные бороды, их скромные одежды промокли под дождем. Один потерял шапку. Другой вцепился в лопату и беззвучно молится.

– Все хорошо, ребе? – спрашивает простоволосый.

– Да-да, – отвечает доброглазый старик. – Приступайте. Дел много, а путь неблизкий.

Молодцы хватают ее и втискивают в слишком тесную рубаху. Унизительно, когда тебя облачают в кукольную одежду, но это ничто по сравнению с дурнотой, накатившей, когда она себя оглядывает.

Корявые шишкастые лапы.

Широченная грудь.

Бескровное бугристое тело.

Она чудовищна.

И верх издевки – мужской детородный орган. Чуждый и нелепый, он, точно дохлый грызун, болтается меж бочкообразных ног.

Она пытается закричать. Хочет оторвать его.

И не может. Она безвольна, нема, ошарашена, язык непослушен, горло пересохло. Молодцы втискивают ее безобразные ступни в башмаки.

Давид приседает, Исаак, взобравшись ему на плечи, капюшоном укрывает ей голову.

– Вот так, – говорит ребе. – Теперь никто ничего не заметит.

Закончив облачение, взмокшие молодцы отходят, ожидая вердикта.

Едва ребе открывает рот, ее левый рукав громко лопается.