Брайан МакГриви - Хемлок Гроув [любительский перевод]

Он поднял салфетку – его салфетку – и вытер кровь с уголка рта. Она смотрела мимо него. Маленькая алмазная радуга блеснула по столу, – его столу – отразившись от люстры. Вот что привлекло ее внимание.

Он отступил от нее и зажег сигарету. Курение никогда не поощрялось за обеденным столом. Мама взглянула на этот алмаз и Романа, курящего сигарету. Я инстинктивно хотела прильнуть к ней, но в этот момент каждому было понятно, что только у Романа есть право на движение. Он бросил сигарету на пол и потушил ногой. Он был так же, как и мы, напуган тем, куда нас все это завело.

Облака, должно быть, закрыли солнце, и радуга исчезла. Голова Мамы наклонилась, думаю, она кивнула. Мы оставались в тишине, которая существовала какое-то время перед зарождением мира, и, хотя Мама безмолвно ушла в свою (или, Романа) спальню, где находится до сих пор, я – на свой (Романа) чердак, а Роман – в собственную вотчину, в этой связующей тишине мы и остаемся, также как и я остаюсь

Твоей, Ш. Г.

Роман стоял в дверном проеме. Она сидела на стопке матрасов и глядела в окно. Ее спина, шириной с ребенка с вытянутыми в сторону руками, светилась под огромной рубашкой в такт дыхания. Она не повернулась к нему. Матрасы прогнулись под ней в форме улыбки.

– Я не хотел этого, – сказал Роман. – Я не хотел этого делать.

Она не ответила.

– Я никогда не сделаю того, что причинит нам вред, – продолжил он. – Ты же знаешь это?

Теперь она повернулась и смотрела на него. Это был первый раз, когда она назвала его лжецом.

– Я пойду, – сказал он.

Она выразила протест. Он подошел к кровати. Она легла, и он лег подле нее, положив свою руку ей под голову. Она знала, что его рука начнет неметь и колоть от боли через минуту, но он переживет это. Он заметил, что она сняла серьги. Он потушил ночник, и на потолке засияли наклейки со звездами и луной.

Позже, когда ее дыхание стало равномерным и спокойным, Роман вынул руку и встал. Подошел к двери, стряхивая онемение. Его внимание притянул мольберт. Шелли какое-то время работала над рисунком и почти закончила. Белая вертикальная линия посреди ночной смуты, под которой были прорисованы подземные камеры, на одной из них – кольцо с узлом на вершине.

Змея, пожирающая свой хвост.

Роман оторвал руки от двери и направился обратно к кровати, опершись на руки, подтянулся и приложил щеку, слушая эхо ее сердца.

Зазвонил телефон, прервавший короткий и беспокойный сон. Доктор Годфри ответил.

– Хорошо, – наконец произнес он. – Хорошо, успокойся. Скоро буду.

В темноте он отыскал пару джинсов и свитер.

– Это была Оливия? – спросила Мэри.

– Нет, – ответил он отстраненно. На уровне подсознания он подумал, насколько же правдоподобным и предательским было то, что его жена подумала в первую очередь именно об этом. Но переживать он будет позже; этому вопросу придется встать в очередь. Он выглянул в окно. Запотевшее от тумана стекло превращало ночь в бокал с вином, и у него появилась странная и приятная мысль: Сейчас самое время поплавать. Подумал, что мог сказать это вслух, но не был уверен, и Мэри не подала виду. Он надел ботинки.

Лита была в ванной дальше по коридору. Она услышала шаги отца, и как он тихо вышел из дома, и выждала еще несколько мгновений, прислушиваясь, не проснулась ли мама. Затем, она прошмыгнула к нему в кабинет и, опустившись на колени, начала изучать документы.

Полиция уже была в лаборатории Невропатологии, ожидая прибытия Годфри. Сестра Котар подошла к нему. Ее глаза были красные, а волосы выглядели так, словно она всю ночь ворочалась в постели; появление в таком виде явно пророчило беду.

Он положил руки на ее плечи и сказал идти домой и взять пару выходных.

Она отрешенно кивнула, затем аккуратно прижалась к нему и всхлипнула, как ребенок.

– Иди домой, – снова сказал Годфри, его учтивый тон скрывал обиду, что утешает он, а не его.

Шериф Сворн подождал пока она уйдет, потом подошел к Годфри с хмурой улыбкой.

– Забавная штука, – начал он. – У вас сильно тревожный пациент и простой – по крайней мере, в эти дни – суицид, полностью заснятый камерами. Но. Здешняя ситуация с охраной не вызывает улыбки, а?

Это был риторический вопрос, но Годфри и так не видел ничего смешного.

– Дело в том, – продолжил Сворн, – что на кассете не зафиксировано проникновения, и никто из персонала не заходил. – Он остановился, словно задумавшись о мире, в котором происходят вещи, далекие от определения «понятных». – Дверь просто открылась для него. Словно… хм… говоря: Давай, дружище, входи.

Доктор Годфри посмотрел на пол в дальнем конце лаборатории по изучению мозга. На полу лежал Френсис Пульман. Рука сжимала поршень шприца, из виска торчала отломанная игла. Как же там говорила Дороти Паркер? Лучше бы передо мной поставили бутылку, чем предложили лоботомию . Годфри задушил в зародыше единственный разумный ответ на эту ситуацию, особенно учитывая гротеск образцов стоявших в ряд на полках. Задушил единственный ответ, который может быть у квалифицированно вменяемой личности в психиатрической лечебнице. Ведь человеку его положения в таких обстоятельствах лучше сдержать смех.

С первыми лучами солнца двери хозяйской спальни открылись, и в них появилась Оливия в белом атласном халате. Она пошла дальше по коридору и остановилась у двери с нарисованным на ней драконом, затем вошла. В комнате было темно; утренний свет пробивался по краям штор. Он все еще спал. Она подошла и остановилась подле него. Его голая грудь и шея были длинными и белыми. Она положила палец на его шею и почувствовала живое чудо – биение молодого сердца в груди, их связь. Он открыл глаза. Она погладила его лицо и кожу головы.

– Скоро нужно будет снова тебя обесцвечивать, – сказала она. – Уже видны корни.

По пути в класс Питер остановился у шкафчика и обнаружил торчащий из прорези сложенный вдвое лист бумаги. Он взглянул на него и понял своей Свадистханой, что он был отправлен тем же человеком, что послал приглашение Лизе Уиллоуби. Он развернул лист. На нем не было ни слова, только рисунок. Сырой набросок коричневой волчьей головы – отрезанной. Голова лежала в луже крови, которая по цвету и текстуре была определенно настоящей, да и сама голова, на первый взгляд, казалась нарисованной коричневым кремом для обуви, но нет. Он понял, спустя мгновение, – это не то, чем кажется. Питер мрачно сложил рисунок и убрал его в сумку. Его взгляд привлек постер на стене, с изображением вытянутого указательного пальца и надписью: КОГДА УКАЗЫВАЕШЬ ОДНИМ ПАЛЬЦЕМ, ОСТАЛЬНЫЕ ТРИ УКАЗЫВАЮТ НА ТЕБЯ.

– Бля, – сказал он.