Карина Сарсенова - Хранители пути

— Кому Гена, а тебе Геннадий Андреевич, — недобро усмехнувшись кончиками губ, жестко оборвал ее Геннадий. — Ты зачем, сука, из группы сбежала? Или я тебе мало уроков преподал? — в узких зрачках Геннадия сверкнула багровая молния.

— Я… не сбежала… — почти онемев от неподъемного, точно могильная плита, чувства глубокой безысходности, еле слышно прошептала Анника, вжавшись в подушку. — Я отдохнуть решила.

— Отдохнуть? — картинно вскинув тонкие брови, язвительно переспросил Геннадий. — От чего же, интересно?

— От работы… — комкая бесчувственными пальцами больничную простыню, простонала Анника.

— Ты, дрянь, на отдых права не имеешь, пока я не разрешу! — приподнявшись с оседланного стула, выплюнул ей в лицо Геннадий.

— Имею! — поднявшись на подушке, загнанная в угол невыносимым отчаянием, закричала девушка. — Имею, сволочи вы все! Я так больше не могу! Я сказала тебе! Я сказала, что беременна! А ты заставлял меня трахаться с ними, урод! Я чуть ребенка не потеряла! НЕНАВИЖУ!!!

Дневные лучи весело плясали по обезумевшему лицу Анники, распадаясь на миллионы солнечных зайчиков в ее остекленевших от боли глазах. С хрипом вбирающая в себя воздух, она валялась на полу, с ненавистью глядя на поднимавшегося на ноги Дамбаллу. Ставя на место сшибленный в схватке стул, он методично стирал с расцарапанного лица крупные капли густой багровой крови. Облизав окровавленные пальцы, Геннадий равнодушно усмехнулся.

— Ах, так… Ну, в таком случае, Анника Сергеевна, я вынужден прибегнуть к крайней мере… Ребенка, говоришь, чуть не потеряла… — буравя злобным взглядом палатное пространство, он отряхнул с колен больничную пыль.

— Нет! — холодея от захлестнувшего ее дурного предчувствия, завопила Анника. — Не смей!

Желание жить — оно проявляется не только в инстинкте самосохранения, но и в намерении спасти другую жизнь. Продлиться в ином существе, заполнить его душу пусть и бессознательной, но памятью о себе, оставить в этом мире хоть частичку своего духовного света… Желание выжить — оно столь же сильно, как и стремление умереть во имя сохранения близкого тебе бытия…

Преодолевая оглушающее сознание головокружение, Анника поползла к двери так быстро, как она могла. Но, увы, наша скорость — это всего лишь отраженная в наш мир своевременность или запоздалость принятых или непринятых решений. Наверное, судьбоносный выбор Анники был сделан намного раньше ее нынешней попытки предотвратить неминуемое…

— Гена, нет… — обессилено шептала она в плотно захлопнувшуюся дверь. — Остановись… Может быть, это твой ребенок!

Все на свете зависит от контекста ситуации. Так, иногда тишина — основа просветления, а порой она — путь в личный ад…

Рыдая, Анника опустилась на холодный больничный пол.

— Слышь, Светка, — величавым кораблем плыла между лоточками с новорожденными дородная медсестра. — Ты номер восемнадцать не видела?

— А, это та девчонка, которую кесаревым родили? — не прерывая процесса раздевания ожесточенно орущего младенца, вопросила розовощекая девица.

— Она самая, — сложив на внушительной груди пухлые руки, согласилась ее напарница. С сомнением оглядывая лотки с младенцами, она недоумевающе крутила головой. — Не могу взять в толк, куда она делась.

— А что такое? — кинув на пол полностью использованный памперс, девица принялась туго пеленать непокорного ее воле ребенка.

— Да нет ее в лотке. Ты мамаше на кормежку носила? — сурово глянула на напарницу более значимая по весу и, очевидно, старшая в смене.

— Нет, это ж твой пациент.

— Да, все верно. Я носила полчаса назад. Надо снова нести, а ее нету… — потрогав на случай непредвиденных галлюцинаций пустой лоток, дородная женщина замерла над ним в позе почти что роденовского мыслителя.

— В палату кто-нибудь входил? — подняв равнодушное лицо от угомонившегося-таки в смирительной пеленке младенца, дежурно поинтересовалась девица.

— Вроде нет… Ой, что это? — проведя рукой по краю лотка, толстуха с изумлением воззрилась на нее.

— Что это? Кровь?.. — схватив выпачканные красной жидкостью пальцы сотоварищицы, молодая девица тупо, по-рыбьи, уставилась на них выпученными остекленевшими глазами.

Как много чувств… человеческих чувств… Она и не думала, что может чувствовать так много… Множество собравшихся в палате людей… И каждый из них напичкан своими мыслями, эмоциями, страхами и желаниями… Так много всего… И на фоне этого множества ее собственные чувства становятся столь невозможно полными… Как будто в этой комнате, как и в целом мире, осталась в живых и способна чувствовать только она одна… Одиночество на фоне соучаствующей толпы — что может быть хуже…

Наверное, двое полицейских стояли перед ней уже Бог весть как давно… Ощущение, что она созерцала их, равно как и маячивших за их спинами людей в белых халатах, очень долго, не покидало ее… Вечность… А может быть, гораздо дольше… Что длится дольше вечности? Наверное, наше представление о ней…

— Седовласова Анника Сергеевна! — изможденным протокольным голосом произнес низкорослый полицейский.

Странно, к кому это он обратился?

— Вы арестованы по подозрению в убийстве вашей новорожденной дочери… — казенный голос полицейского дрогнул, высветив мелькнувшую во взгляде совершенно непротокольную ненависть. — Вашей дочери, которой вы даже не успели дать имя…

Имя? Какое имя? Хотя — ваша правда, у каждой дочери должно быть свое собственное имя.

— ОН! УБИЛ! МОЮ ДОЧЬ! — голос Анники, переполненный гневом и ставший вдруг самостоятельным существом, отделился от ее сознания и пронесся по пустынной тьме впереди нее самой. Вылетев из нее, Анника сначала погрузилась в бесконечные отзвуки собственного крика, и только потом рухнула на обжигающе горячий багровый песок.

— Убил… убил… убил… — эхо ожившего страдания утратило силу, перешло на шепот и кровавыми сумерками поползло по дюнам, подбираясь к входу в пустынную тьму посреди кроваво-черного пятна. Вылетев из него, из места своего недавнего погребения, Анника зависла над песком, беспомощно барахтаясь в кровавых сумерках, песчаными волнами разбежавшихся по бескрайней пустыне. Их шепот, созвучный с далеким воем отступившей, а может быть, приближающейся бури, слился с биением давно остановившегося физического сердца Анники… И ее дочери…

— Убил…убил… АННИКА… Мааа-мааа… — отзвуки горя, восставшего из пепла памяти, качали ее исстрадавшуюся душу.

Безвольно раскинув руки, Анника лежала на колышущихся волнах и плакала. Впервые с момента гибели своего ребенка она плакала по-настоящему. Без ярости и гнева, стыда и отчаяния, она оплакивала ту, которой так и не суждено было стать самостоятельным отражением ее самой. Осознав и приняв потерю, она плакала и прощалась. И разрешала своей несвершенной мечте жить полноценной жизнью где-то там… Далеко… Где ей не было и не будет места…