Клайв Баркер - Книги крови III—IV: Исповедь савана

И все-таки снова к узлам.

Порой он просыпался посреди ночи и чувствовал, как шнур ворочается под подушкой. Близость шнура успокаивала, а его жажда деятельности — напротив, поскольку она пробуждала точно такую же жажду деятельности в самом Карни. Руки стремились прикоснуться к оставшимся узлам и оценить сложность задачи, заключенной в них. Но Карни понимал, что уступить искушению — значит сделать шаг к капитуляции перед своей одержимостью, перед их жаждой вырваться на свободу. Когда у него возникал этот соблазн, он заставлял себя вспомнить темную тропинку и чудовище, затаившееся среди листвы; вновь воскресить в душе мучительные мысли, накатившие на него от вздоха зверя. Воспоминания о пережитом потрясении заглушали любопытство, и он находил в себе силы оставить шнур лежать на месте — там, где он был надежно скрыт от глаз, но не от мыслей.

Карни вполне отдавал себе отчет в том, какую угрозу несут в себе узлы, но не мог заставить себя сжечь их. Пока этот ничем не примечательный с виду обрывок шнура оставался в его распоряжении, он был единственным в своем роде; расстаться с ним — означало вновь стать одним из безликой серой массы. Он не чувствовал в себе сил совершить такой шаг, хотя и подозревал, что ежедневный тесный контакт со шнуром медленно, но верно ослабляет его способность противиться искушению.

Существо с дерева больше ни разу не попадалось ему на глаза; он даже начал сомневаться, не померещилось ли ему. Со временем его способность объяснять действительность игрой воображения могла окончательно одержать верх. Но события, разыгравшиеся после кремации Хмыря, лишили его этой удобной лазейки.

На церемонию Карни пришел в одиночестве и — несмотря на то, что там были Брендан, Рыжий и Анелиза — ушел тоже в одиночестве. Он не испытывал никакого желания вступать в разговоры с кем-либо из близких Хмыря. Чем дальше, тем труднее становилось подбирать слова для описания случившегося. Пока никто не подошел к нему с разговорами, Карни поспешил прочь. Он низко склонил голову, защищаясь от пыли — ее бросал в лицо ветер, весь день то собиравший тучи, то разгонявший их. Карни на ходу порылся в карманах в поисках сигарет. Шнур, по обыкновению дремавший там в ожидании, приветствовал его пальцы знакомым вкрадчивым обвитием. Карни выпутался из его колец, вытащил сигареты, но порывы резкого ветра задували зажженные спички, а прикрыть огонек ладонью у него сегодня никак не получалось. Он дошел до ближайшего прохода между домами и нырнул туда, чтобы закурить. Там его поджидал Поуп.

— Ты послал цветы? — поинтересовался бродяга.

Первым побуждением Карни было развернуться и дать стрекача. Но до залитой ярким солнцем улицы было рукой подать; здесь ему не грозила никакая опасность. А разговор со стариком мог прояснить обстоятельства.

— Нет? — снова спросил Поуп.

— Нет, — эхом отозвался Карни. — Что ты здесь делаешь?

— То же, что и ты, — парировал старик. — Пришел посмотреть, как горит этот сопляк.

Он осклабился; ухмылка на грязном, испитом лице выглядела до крайности омерзительно. Это был тот же самый забулдыга, что и в туннеле две недели назад, но теперь от него исходила ощутимая угроза. Карни порадовался, что солнце светит ему в спину.

— И повидаться с тобой, — добавил Поуп.

Карни счел за лучшее промолчать. Он чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете.

— Ты взял мою вещь, — продолжал старик. Карни не выказал раскаяния. — Я хочу получить мой шнур обратно, малыш, пока ты не натворил настоящих бед.

— Не понимаю, о чем ты, — ответил Карни.

Взгляд его против воли не отрывался от лица Поупа, привлеченный его неоднозначностью. Проулок с мусорной кучей куда-то поплыл. Очевидно, на солнце набежало облако, поскольку все, кроме фигуры Поупа, в глазах Карни потемнело.

— Ты сделал большую глупость, сынок, когда попытался обокрасть меня. Впрочем, я сам подставился, дал маху. Но больше это не повторится. Видишь ли, иногда мне становится одиноко. Уверен, ты меня поймешь. А когда мне одиноко, меня тянет напиться.

Карни закурил всего несколько секунд назад, но сигарета уже дотлела до фильтра, хотя он не сделал ни единой затяжки. Он бросил ее, смутно понимая, что с временем и пространством в этом крошечном закоулке творится неладное.

— Это не я, — пробормотал он беспомощно, как ребенок, отпирающийся сразу от всех обвинений.

— Нет, ты, — властно заявил Поуп. — Не будем тратить время на пустые препирательства. Ты обокрал меня, а твой товарищ поплатился за это. Сделанного не воротишь. Но ты можешь не допустить новых бед, если вернешь то, что принадлежит мне. Сейчас.

Рука Карни сама собой потянулась к карману. Нужно выбираться из этой западни, пока она не захлопнулась; в конце концов, отдать Поупу то, что по праву ему принадлежало, — простейший способ выбраться из ловушки. Однако пальцы Карни медлили; почему? Возможно, из-за безжалостного выражения глаз этого Мафусаила; получив свои узлы обратно, Поуп обретал единоличную власть над оружием, убившим Хмыря. Но еще сильнее — даже сейчас, когда на кону стоял его рассудок, — было нежелание Карни расставаться с единственным осколком тайны, что выпал на его долю. Старик почувствовал его нежелание и начал вкрадчивые уговоры.

— Не бойся меня, — сказал, он. — Я не причиню тебе зла, если ты сам не вынудишь меня. Я хотел бы решить дело миром Новое насилие, еще одна смерть лишь привлекут ненужное внимание.

«Неужели передо мной убийца?» — ужаснулся Карни.

Такой неприглядный, смехотворно хилый. Но его манера говорить не вязалась с внешним видом; зачатки повелительного тона, расслышанные две недели назад в голосе Поупа, теперь расцвели пышным цветом.

— Ты хочешь денег? — спросил Поуп. — За этим дело стало? Твоя уязвленная гордость успокоится, если я предложу тебе что-то за труды?

Карни скептически взглянул на лохмотья Поупа.

— А-а, — понимающе кивнул старик. — Может, я и не похож на денежный мешок, но внешность обманчива. Взять, к примеру, тебя. Ты не похож на покойника, но помяни мое слово, сынок: ты почти покойник. Если будешь так себя вести и дальше, тебе конец.

Эта речь — такая неторопливая, такая взвешенная — изумила Карни, тем самым подтвердив его предположение. В злополучную ночь пару недель назад они застали Поупа под хмельком, сбитого с толку и уязвимого. Но теперь, в трезвом виде, этот оборванец говорил как человек, привыкший повелевать: как безумный король, решивший прогуляться среди черни под личиной бродяги. Впрочем, король ли? Нет, скорее жрец. Что-то в его властной манере выдавало человека, чья власть не основывалась на обычной политике.

— Еще раз, — произнес Поуп. — Я требую, чтобы ты вернул то, что принадлежит мне.