Елена Ткач - Перстень старой колдуньи

— Ну… как бы это сказать… — замялся Никита. Его несколько ошеломила Евина неосведомленность. — У нас в России было две великих женщины-поэта: Анна Ахматова и Марина Цветаева. Так вот, о них не говорит поэтесса, о них говорят — поэт.

— А-а-а, — протянула Женя, болтая ногой.

Но он заметил: ей и стыдно, что впервые о таком слышит, и в то же время страшно интересно. Ему показалось, что Ева как засохшее растение без воды. Но теперь, когда вода близко, — тянется к ней всеми своими клеточками…

— Ева, прости, что спрашиваю, но… ты в каком классе?

— А я ни в каком! — отвечала она с нарочито безразличным видом. — Я четыре года отучилась в начальной школе, а потом, когда с мамой случилось… бросила. То есть, не бросила, а как-то разладилось все. Отец запил, надо было Слоника выхаживать — он же маленький был совсем.

— Да уж, досталось нашей Женечке, — с любовью поглядывая на нее, протянула Мария Михайловна. — Но ничего, школа — это дело поправимое. Вот сейчас все наладится, наверстаешь упущенное и в школе восстановишься. Так?

— Да, наверное, — не очень уверенно шепнула Женя, опустив взгляд.

А потом украдкой взглянула на Никиту — что он только теперь подумает об этой невеже…

— Я тебе помогу, — просто сказал он. — Вот праздники кончатся и начнем заниматься. Всю программу пройдем — все, что ты упустила. А потом и в школу определимся.

Он и сам не ожидал от себя такой решимости. Ведь слово вылетело — не поймаешь! Он взял на себя ответственность за нее. А это труд. И большой! Что ж, значит так надо. И это радовало его… хоть и пугало немножко. Ведь она — его милая — такая дикарка! Придется ему запастись терпением. И вдруг в памяти всплыли строки Заболоцкого: «Душа обязана трудиться и день и ночь и день и ночь…» Ну… в добрый час!

Никита с опаской взглянул на её перстень. Тот молчал. Ни жара, ни опасных играющих высверков, когда матовый мглисто-молочный камень мерцал золотистыми искрами, потом наливался светом, желтел, как будто там внутри загорался чей-то недобрый глаз. И тогда… тогда его обладательница теряла контроль над собой. Никите казалось, что камень словно бы подчинял себе её волю, обладал властью над ней, приказывая: слышишь? Зовут — иди!

И она шла. Покорная, сломленная, как неживая… И возвращалась вся разбитая, опустошенная, словно в воду опущенная. Она не могла противиться злой воле кольца или того, кому это кольцо принадлежало… а в том, что кольцо её злое — Никита ни на секунду больше не сомневался.

Но Ева ведь говорила, что кольцо — мамино. Что это её подарок. Но чувствовал: тут что-то не так. Не может мамин подарок нести человеку зло это против законов природы! А значит в них правды нет — в этих словах… не мама Еве его подарила!

И сделав это важное открытие, Никита вздохнул, словно тяжкий груз с него свалился. Сидя здесь, в маленькой уютной комнатке бабы Маши рядом с Евой, он догадался о многом… О нет, вовсе не обо всем! Ее история по-прежнему была для него загадкой.

И вдруг… вдруг Кит обернулся, точно его кто-то окликнул. На стене у него за спиной среди прочих фото в круглых и прямоугольных рамках была фотография улыбавшейся женщины. На руках она держала малютку, которая смеялась во весь свой беззубый роток, показывая пальчиком в объектив. Кит встретился взглядом с этой женщиной и сразу догадался, что познакомился с Евиной мамой. Он её сразу узнал! И уже не мог отвести глаз. Она глядела на него, улыбалась и… как будто просила о чем-то.

Маленькая, изящная, со светлыми волосами, зачесанными наверх и прихваченными с боков двумя черепаховыми заколками. С длинными загнутыми ресницами, нежной линией губ, детски-распахнутыми, чуть удивленными фиалковыми глазами… У Женьки были её глаза! И весь облик её, и стать.

Глядя на нее, Кит подумал: наверное у неё была легкая летящая походка. И еще… ещё тонкие удлиненные пальцы. Она… хорошо играла на рояле… пела… что еще?

Он как будто играл в какую-то веселую игру, вроде «Угадай мелодию», но это была не игра.

Ее звали Наталья… да, это он вспомнил — об этом упоминал Волошин. Но вот остальное… этого он не знал — не мог знать, но информация проявлялась в нем как фотография на листе фотобумаги, опущенном в раствор с проявителем.

Она работала с книгами. Писала их? Нет. Скорее переводила… Да, точно: переводы с английского! Он без смигу глядел на её фотографию, а она каким-то непонятным образом рассказывала ему о себе. Скорее всего, Наталья Андреевна переводила не прозу — поэзию. Кит сам себе удивлялся, но знал, что его догадки верны. Ведь она сама с ним сейчас говорила! Но как? Бог весть…

Она не хотела с кем-то общаться… с кем-то из родственников… с женщиной. Это была сестра? Нет. Тетка. Сестра её матери. Значит Ева приходится той внучатой племянницей. Да, все так. Наталья Андреевна вдруг заболела. Слегла. До этого она побывала у своей тетки, хотя идти к ней совсем не хотела. Она угасла от неизвестного вируса, — так сказали врачи. У неё просто выпили душу, — всю до капли… Он вдруг ясно осознал это, как и то, что все время сидит, словно в трансе, не отрывая взгляда от фотографии на стене.

Он вскочил, обернулся к Еве.

— Скажи, это ведь фотография твоей матери? — крикнул он, указывая на фото. — Правда ведь? А это ты… да?

— Как ты угадал? — Ева тоже вскочила и вся вытянулась как струна. Никто… ни один человек не помнит о маме! Как будто её никогда и не было… — она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Он кинулся к ней. Через минуту они уже сидели на постели Сомика за занавеской, и он целовал её мокрые щеки, глаза и руки, и шептал ей все ласковые слова, какие только знал, и сам был весь мокрый от слез — её ли, своих ли — не ведал…

— Я знаю, твоя мама была чудесная… Я таких не встречал. А она была как сама радость — ласковая, хорошая. Талантливая… да? Так ведь, я угадал?

И Ева кивала в ответ, и, обессиленная, склонялась к его плечу, и плакала, плакала… А он радовался, что она может хоть поплакать спокойно. Впервые её чувства разделял близкий и понимающий человек.

— А… откуда… ты… — всхлипнула она, с трудом выговаривая слова, как ты догадался, что на той фотографии именно она?

— Не знаю, — честно ответил он. — Просто увидел её — и все! Сразу узнал.

Он вдруг почувствовал смутную тревогу — это было похоже на приближение далекой грозы или землетрясения или ещё чего-то подобного — грозного, страшного… И невольно взглянул на камень. Тот начинал тускло светиться, точно внутри в нем завибрировало что-то, зашевелилось и ожило…

— Ева, ты можешь сделать одну вещь… для меня? — спросил он её, почти не дыша, потому что их губы ещё секунду назад узнавали друг друга.

— Какую, — она улыбалась ему сквозь слезы, и в этой улыбке уже был ответ: «Дурачок, ну конечно!»