Иван Катавасов - Ярмо Господне

Помимо воли немедля пришел на ум недавний сон, в состоянии бодрствования нисколько не потерявший впечатляющей яркости невротических воспоминаний о семи часах сплошного кошмара и непрекращающихся мучений. Не меньше тех, какие ей наяву причинили реальные инквизиторы из тайного общества «Псов Господних».

— Ой, мамочки, что за наваждение! — по-бабьи взвыла доктор Есилевич, пальцы скрестила, сплюнула, дунула суеверно. Но агностического самообладания и профессионализма не утратила.

— Делирий и аменция… Лечиться тебе, мать, и лечиться от всего, чего только можно и нельзя… Хватит орать! Так и шизофреничкой станешь.

Она и под душем не прекращала вспоминать, как ласково и вкрадчиво ее увещевали доминиканские монахи-вивисекторы — прежний муженек Джанфранко и сынок Марио. Уговаривали они дражайшую супругу и обожаемую мамочку покрепче забыть о преступном умышлении осквернять старые погребения и новые могилы. Не надо, разупокоивать-де мертвецов, родная. Не то худо будет, кошмарно и очень больно. Еще больней, чем всю гинекологию с корнями вырезать без общего наркоза.

О боги! Маргариту Григорьевну даже под струями горячей воды опять прошиб холодный пот. Пока досуха не растерлась полотенцем, не запахнулась в теплый и пушистый банный халат, ее так и трясло в ознобе.

Выйдя из ванной, пошла сушить волосы. Чтобы немного отвлечься от навязчивого сновидения, включила телевизор. Вроде как там что-то историческое художественное показывают. И тут Маргарита чуть не запустила феном в экран, увидав зловещую процессию черно-белых монахов-инквизиторов. Без затей, но очень матерно выругавшись, озлобленно вырубила гнусный ящик. И стала прикидывать, какие самой себе прописать сильнодействующие психотропные медикаменты. В конце концов остановилась на старом проверенном средстве — 50 граммов коньяку и чашка крепкого черного кофе с растворимыми сливками.

Субботний прием больных доктор Есилевич отменять отнюдь не собиралась. Как, впрочем, и остальные, намеченные на сегодня и на завтра неотложные мероприятия: совместную ночную мантику с убогим психотиком Лешей и воскресный решающий визит со знакомыми ментами к строптивой рыночной гадалке Зите.

Как бы ни хотелось до дна оприходовать початую бутылку молдавского «Белого аиста», от алкогольного забытья Марго отказалась. «Широко рожаешь — п… порвешь».

У лифта доктор Есилевич, полная решимости не обращать какого-либо внимания на собственную психастению, нос к носу столкнулась с могучим монахом в черно-белой рясе. Инквизитор-доминиканец, казалось, возвысившийся над ней точно монумент, устремил на нее суровый взор из-под клобука-капюшона и внушительно пригрозил серебряным наперсным распятием.

Марго едва-едва не рухнула на колени, не завопила, забившись в истерике. Но сморгнула и увидела вместо рясы белый халат, черный свитер-водолазку и блестящий стетоскоп на шее врача скорой медпомощи. И мужик-то оказался каким-то невзрачным, белесым, тщедушным…

«…Словно сперматозоид полудохлый… Нашла кого пугаться, невротичка…стебаная! Возьми себя в руки, чуть голову не потеряла, халда…»

Полночи с пятницы на субботу до самого рассвета Алексей Незгода мучился в кошмарном лихорадочном сновидении. «Привидится же этакое, душевнобольное! Так и башню снесет, не заметишь…»

Проснулся он мокрый, в липкой испарине, весь трясясь от страха, ужаса, отвращения. Даже не сразу сообразил с перепугу, что это был всего только сон, сон… И ничего больше…

Недобрым горящим взглядом некроманта и некрофила уставился на проститутку, безмятежно спавшую побок с ним:

«Дрыхнет, шалава бесчувственная… Разлеглась тут колодой… Храпит, халда, сопит, буферами жирными дышит…»

Прикинул было, не придушить ли ее здесь же в постели, пока спит? Но передумал, много чего поостерегся.

«Клеенку под нее подложить, что ли? Ведь обделается, простыни изгадит, еще хуже, матрац замарает удавленница…

Может, ей свечки вуду запалить, чтоб сердце в клочья? И позабавиться, как раньше, с тепленькой зомби? Можно с ней и в ванне, не так быстро остынет…

Времени завались. Сутенер-то за ней к десяти утра подъедет.

В дороге зомбиха обязательно оголодает, набросится на первого попавшегося, тачка всмятку. Если не сгорит, то решат, будто они задрались, друг друга удавили…

Нет, опасно и стремно… Как бы не нарваться… Может выплыть. Эту спящую блядину наверняка кто-нибудь заметил — туда-сюда входила, выходила лярва по вызову…

Сон еще этот идиотский… Проклятое наваждение, до сих пор страшно до блевотины! Чуть живьем не сожрали, гады ползучие…»

Алексей поднялся с постели, вышел в гостиную, гадливо, с тошнотным омерзением оглядел стол: подсохшие за ночь остатки мясной закуси и полбутылки крашеной водки «Вискулевская», какой он поил накануне свою интернет-услугу.

Поплелся на кухню, там с отвращением выхлебал бутылек немецкого пива из холодильника, закурил, смочил сухость во рту еще пивом. Не помогло.

Кошмарный горячечный сон не шел из памяти, в горле по-прежнему противно першило, в животе тошнило, урчало. Голова горела, в ней зудело, свербело… Будто в черепе вновь закопошились черви…

Пошел на балкон глотнуть свежего воздуха. Глубоко, всей грудью и животом вдохнул успокоительную утреннюю прохладу. Немного полегчало.

Да и отвлек от нехороших воспоминаний разговор двух дворничих в апельсиновых поддевках-безрукавках. Одна старая ведьма, опершись на метлу, зычно, на весь двор, — и на девятом этаже слыхать, — сказывала товарке кладбищенскую историю:

— …Слухай сюды, Коляновна. Тады и схоронили мать… Сын ее на похороны из Америки сюды не поспел, прилетел, ее уж поховали.

Через три месяцы батька помёр на руках сына, почуял смерть и вызвал телеграфом того из города Нью-Йорка. Разрешили старика подхоранивать к жене.

Вось сын-то возьми и попроси открыть гроб матери, чтоб попрощаться, если тудою-сюдою могилку разрыли. Глядять: а гэная на животе скрючилась, изогнулась, вся синяя-синюшная, мертвая-мертвая.

Схоронили, значить, на спине живой. В гробу, несчастная, переворачивалась, покуда не задохлась. Сон у ей был такой трагический, гэтак доктора говорють.

— Может, ле… летрагический? — интеллигентно засомневалась в озвучании медицинской терминологии Коляновна.

— Не-не-не! Говорю табе, т р а г и ч е с к и й. Як доктора потым в больнице казали. Сын-то ведь тоже от сердца помёр, ледзь увидав, якая матка ягоная в гробу…

Алексей сперва ухмыльнулся. Болтовня глупых старух его насмешила, подобно тому, как веселятся профессионалы, слушая дурацкие рассуждения дилетантов. Но смех смехом, а зычный говор внизу таки напомнил ему неприятно о собственном кошмарном сне.