Сергей Арбенин - Собачий род

Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.

— И как? Успешно?

— Да где там… — доктор только махнул рукой и велел кучеру: — Ванька, трогай.

Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.

— Однако самое неприятное — эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней — всё равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь — десять вырастают. И мужик у нас до того тёмный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а всё одно талдычит: "Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогусь как-нибудь".

— Вот вы сказали: эпидемия, — подхватил Григорий Тимофеевич. — А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот — и люди.

— Наслышан-с, — коротко ответил доктор. — Железы припухшие?

— Что?

— Железы, говорю, у больных припухшие?

— М-м… — Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.

— Если припухшие — это может быть что угодно, даже самое страшное, — заявил доктор. — Например, чума.

— Чума? — обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.

Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.

— Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? — наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.

— Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера ещё девушка сильно разбилась.

— Девушка? — удивился доктор.

— Ну да. Девка, — с усилием поправил себя Григорий Тимофеевич. — Мужики вчера своими средствами с заразой боролись — "живой огонь" вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.

— Вот как, — неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.

Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и жёлтая, ещё не опавшая листва берёз, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.

Проехали первые избы и доктор сказал:

— Что ж, давайте сначала к этой… девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…

Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на "красотку", но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу "самой красивой и безгрешной".

У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Вёдрово.

Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:

— А поп тут зачем?

— Соборовать собрались, — ответил Демьян и кивнул на избу.

Вошли.

Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.

— Ох, горюшко-то какое, — внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. — Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…

— Не каркай! — мрачно оборвал её отец.

Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:

— Ну, я, с вашего позволения…

И подошёл к занавеске.

Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.

— Пусть дохтур смотрит, — сказала она вполголоса. — А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич…

— У неё лихорадка и сильный жар, — сказал из-за занавески доктор. — Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.

Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.

Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтёков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой — в чёрной обводке, — был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запёкшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от неё жар.

— Ну-с, дальше позвольте мне одному, — проговорил доктор и довольно грубо задвинул занавеску.

Григорий Тимофеевич неловко потоптался, мельком взглянул на хозяев — и вышел на воздух.

Демьян вполголоса беседовал с попом; мимо шла баба с коромыслом — и тоже остановилась, послушать.

Григорий Тимофеевич вынул папиросу, закурил, присел на лавочку у ворот.

— А что, барин, доктор говорит? — спросил Демьян, оборачиваясь. — Выживет девка?

— Жар у неё сильный. В беспамятстве лежит.

— Жар — это ничего, — вмешался священник. — Жар пройдёт, осталось бы здоровье. Переломов у неё, кажется, нет.

Григорий Тимофеевич молчал.

Отец Александр вздохнул:

— Вы, Григорий Тимофеевич, наверное, меня осуждаете…

— За что?

— За то, что не воспрепятствовал языческому обряду… Ей-богу, хотел, и даже уговаривал. Бесполезно.

Григорий Тимофеевич молча кивнул.

— Никиту Платоныча тоже жалко, — продолжал отец Александр.

— Кого? — не понял Григорий Тимофеевич.

— А старца нашего, Суходрева. Ему ведь, по записи, сто два года было. Ещё при государыне Елисавете Петровне родился.

Барин снова промолчал. Демьян снял шапку, по привычке стал мять её своими огромными чёрными ручищами.

— Да, жаль Суходрева. Жилистый был старик. Всё выдюжил, с французом воевал. Огонь добыл, лёг в траву, — и душа улетела.

Он подумал и добавил:

— Завтра хоронить будем.

Наконец, вышел доктор. Он казался ещё более суетливым, глаза горели каким-то неестественным блеском.

— Что ж, должна выжить, — сказал он. — Сильные ушибы, царапины, гематомы и всё такое; однако все кости целы.

Он обернулся на дрожки. Кучер Ванька понял, приударил вожжами, подогнал дрожки поближе.

— Где у вас дети-то болеют? — спросил доктор, занося ногу на ступеньку.

— Демьян! — позвал Григорий Тимофеевич. — Покажи доктору, проведи по всем дворам, — где коровы пали, где люди болеют.

Он коротко поклонился доктору.

— Демьян Макарович — староста. Он вам всех покажет. А я, уж извините, домой. Пройдусь пешком, развеюсь. А потом, как больных осмотрите, — прошу ко мне на обед.

Доктор сел в дрожки, Демьян взгромоздился на козлы, сильно потеснив кучера.

Григорий Тимофеевич вернулся в избу.

— Иван, — позвал хозяина. Тихо шепнул: — Если какие лекарства нужны, помощь, — иди прямо ко мне. Я скажу слуге — тебя проведут. На вот пока…

И он сунул в корявую ладонь Ивана ассигнацию.

— Да что вы, Григорь Тимофеевич! — испуганно сказал Иван, разглядев бумажку. — Зачем? Лекарства дохтур оставил (в избе действительно сильно шибало в нос чем-то медицинским, ядовитым, вроде карболки), а таких денег мы отродясь в руках не держали.