Сергей Арбенин - Собачий род

— Ничего-ничего. Возьми. Съездишь в Волжское, на торг, купишь Феклуше баранок, отрез на платье, ботинки… Или что она попросит.

И, быстро повернувшись, вышел.

Шёл по деревне скорым шагом, не оборачиваясь. Только когда ступил на лесную дорогу, перевел дыхание и слегка расправил плечи.

"А доктор-то, кажется, морфинист…", — подумал мельком, и тут же забыл об этом.

* * *

Доктор заехал вечером, перед закатом. Он очень торопился и отобедать отказался наотрез, сославшись на недомогание. И действительно, выглядел он ещё более странно, чем утром: глаза блестели и беспрерывно перебегали с одного предмета на другой; руки дрожали. И сам он постоянно совершал суетливые, ненужные движения.

Григорий Тимофеевич догадался, в чём именно состоит его недомогание, и сказал, что не смеет задерживать.

— А что же больные? Узнали вы причину болезни?

— Без сомнения, несколько человек были покусаны больными животными. Обычная "рабиес". Случаи тяжёлые, вряд ли кто-то из них выживет. А в остальном картина обычная: смерть от несчастных случаев, от грязи, от зверства…

Он добавил, что младенец Никитиных умер от дистрофии, то есть от недостатка питания — то ли мать его голодом наказывала за беспокойство, то ли по какой-то другой причине.

— У неё молока не было, — вставила вдруг горничная. — А корова сдохла. Кормили мякишем, размоченным в воде, да тряпицу с коровьим молоком в рот совали.

— А ты откуда знаешь? — недовольно спросил Григорий Тимофеевич.

— Так я ж родня им, Григорий Тимофеевич, — спокойно ответила горничная.

— И много ещё таких голодающих детей в деревне?

— Об этом не ведаю. Да у вас же староста есть, и управляющий…

Григорий Тимофеевич крякнул и махнул рукой.

Доктор быстро покивал всем, собравшимся за обеденным столом, и уехал, не дождавшись даже Григория Тимофеевича, который вызвался проводить доктора верхом.

— Гриша! — сказала Аглая, когда Григорий Тимофеевич вернулся расстроенный и обескураженный. — А что такое "рабиес"?

— Бешенство.

Аглаша всплеснула руками.

— То-то я смотрю, наш Полкаша изменился. Раньше — ты помнишь? — на цепь сажали, чтоб кого не укусил. А сейчас стал ласковый, лизаться лезет…

— Вот как? Что же ты мне раньше не сказала?

Он повернулся к старому слуге Иосафату:

— Петька вернулся?

— Не знаю-с. Сейчас выясню.

Слуга ушел.

Григорий Тимофеевич строго взглянул на жену.

— Вот что, Аглаша. Полкан-то наш, кажется, болен. И болен неизлечимо. Если человека укусит, — человек умрёт. Его пристрелить придётся.

Он крепко растер виски руками.

— Вот вам и "рабиес"…

* * *

Петр Ефимыч явился поздно вечером. Григорий Тимофеевич вызвал его в свой кабинет и прежде всего сделал внушение за внезапный отъезд. Петр Ефимыч был вольнослушателем Московского университета, и доводился Григорию Тимофеевичу внучатым племянником. В последнее время он как бы исполнял обязанности управляющего имением. Нрава он был доброго, но бесшабашного. Крестьян жалел, долги, бывало, прощал, а бывало, платил за должников из своего кармана, — все это Григорий Тимофеевич знал, и, как человек нового времени, просвещённый и либеральный, не слишком сердился. Поэтому и к нынешнему внушению оба отнеслись довольно легко.

Знал Григорий Тимофеевич и то, что племянник был очень охоч до женского пола. Для того, видно, и в Вёдрово ездил: уже присмотрел там себе, видать, местную красотку.

Григорий Тимофеевич велел племяннику сесть и вполголоса сказал:

— Вот что, Петруша. У нас в имении обнаружилось бешенство — сегодня здесь был доктор из Волжского, осмотрел больных, и сказал, что есть все признаки "рабиес".

— Болезнь дурная, я слышал, — покачал головой Пётр, сразу став серьезным. — И людей, и скотину не щадит.

— Вот-вот. А главное — вот что. Полкан наш болен.

Пётр быстро взглянул на дядю, опустил глаза. Вздохнул.

— Я давно заметил, Григорий Тимофеевич, только не хотел докладывать. Его ведь пристрелить надо. А жалко.

— Жалко, — согласился Григорий Тимофеевич. — А если он всю дворню перекусает? А если, не ровен час, Аглашу цапнет? Или с цепи сорвётся, да в деревню кинется?

Петр снова вздохнул.

— Хорошо. Прикажу Иосафату разбудить меня до свету, уведу Полкашку в лес и пристрелю.

Григорий Тимофеевич помолчал. Тяжело вздохнул:

— Этого мало, Петя. Перестрелять надо всех больных собак по деревне. А тех, которые еще не больны — приказать запереть отдельно от других. Признаки болезни не сразу появляются. Здоровых собак стрелять — лишний грех на душу брать.

Петя побарабанил пальцами по столу.

— А как крестьянам объяснить?

— Не знаю. Знаю только, что объяснять придётся. Попрошу Демьяна устроить сход и помочь нам. Иначе — никак. Начнём стрелять по дворам — чего доброго, бунт поднимут.

— Завтра?

— Да. Тянуть с таким делом нельзя. А ты… ты вот что. Утра не жди. Полкан сейчас на цепи, один на псарне, так ты сделай палку с петлёй, возьми его, отведи хоть, например, на берег Сологи, и пристрели. Труп в воду столкни.

Петя снова побарабанил пальцами. Лицо его выражало сомнение и смущение.

— Тебе выспаться надо, завтра будет много дел. Так что иди сейчас, — настойчиво сказал Григорий Тимофеевич. — Аглаша уже спать легла, дворовые тоже. Только Иосафату не спится по-стариковски.

— Я, пожалуй, попрошу старика мне помочь… — сказал Пётр Ефимыч и коротко взглянул на Григория Тимофеевича. — А то одному как-то оно… На убийство это похоже, дядя.

— Я понимаю.

— А точно ли это бешенство? Может, доктор ошибся?

Григорий Тимофеевич серьезно сказал:

— А ты подумай сам. Началось с появления дикой волчьей стаи, потом — падёж скота, кошки стали дохнуть, до людей очередь дошла… Ты по лесам часто ходишь — видел что-нибудь… странное?

Он выжидательно посмотрел на племянника. Тот помялся:

— Да, видел.

— Что же?

— Мёртвых лисиц. Один раз на целый выводок наткнулся: лиса-мать, лис-отец, и лисята. Все мёртвые, у норы. Я ещё подумал — от какой-нибудь своей болезни померли, или тухлого поели, или ягод волчьих… Да мало ли что.

Григорий Тимофеевич посидел ещё, потом поднялся.

— Пойду подниму старика Иосафата. А ты, будь добр, приготовь ружьё и припасы. Может, с первого раза не попадёшь, может, несколько раз стрелять придётся…

* * *

Стрелять, однако, не пришлось ни разу.

Они всё сделали правильно. Иосафат, поворчав для порядка, оделся потеплее, взял фонарь и пошёл на конюшню. Принёс длинную палку с петлёй на конце. Потом подошли к сараю, где содержали собак; теперь там оставался один Полкан.

Вошли.

Полкан спал в углу, свернувшись калачиком. Проснулся, взвизгнул от радости и кинулся к Пете. Короткая цепь натянулась, Полкан встал на задние лапы, забил передними в воздухе.