Клайв Баркер - Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

Диана вновь повернулась к нему, держа в руке что-то блестящее и острое. Он, как ни старался, никак не мог сфокусировать зрение на этом сверкающем, ярком лучистом… Чем бы это ни было, оно предназначалось ему.

С тех пор как в 1934 году построили новый крематорий, на кладбище не прекращались осквернения могил Памятники переворачивали, разбивали надгробия, на плитах появлялись окурки и надписи. За могилами почти никто не ухаживал. Сменились поколения, и мало у кого оставались здесь родные покойники, и немногие набирались смелости ходить по мрачным аллеям кладбища, изуродованного вандалами.

Конечно, так; было не всегда На мраморных фасадах уцелевших викторианских мавзолеев красовались имена некогда знаменитых и влиятельных людей — отцов-основателей, местных предпринимателей и аристократов, некогда бывших гордостью города. Здесь лежала и актриса Констанция Личфилд («Покойся, пока не наступит день и не рассеются тени»), чья могила содержалась в уникальном порядке благодаря заботам и деньгам какого-то таинственного поклонника.

Свидетелей в ту ночь не нашлось — слишком мрачно для любовников. Никто не видел, как Шарлотта Хенкок отворила дверь своего склепа, и два голубя захлопали крыльями, приветствуя ее появление на залитой лунным светом дорожке. С ней был ее муж Жерар, умерший тринадцатью годами раньше и потому менее свежий, чем она. К ним присоединились похороненные неподалеку Жозеф Жарден с семейством, а также Мариотт Флетчер, Анна Снелл, братья Пикок. За ними последовали другие. В углу кладбища Альфред Краушо (капитан Семнадцатого уланского полка) помогал своей горячо любимой супруге Эмме встать с погребального ложа. Мелькали лица, сдавленные тяжестью могильных плит. Среди них были Кеся Рейнольдс со своим ребенком, что прожил всего один день; Мартин ван де Линде («Да не умрет память о праведных»), чья жена пропала без вести во время позапрошлой войны; Роза и Селина Голдфинч, блиставшие в лучших театрах мира, и Томас Джерри, и…

Слишком много имен, чтобы перечислить. Слишком много степеней разложения, чтобы описать. Достаточно сказать, что они восстали и их лица избавились от всего, кроме основы красоты. Они вышли через задние ворота кладбища и, мягко ступая по сухой земле пустыря, направились к «Элизиуму». Вдали по дороге проносились автомобили. В небе гудел реактивный самолет. Заглядевшись на его бортовые огни, один из братьев Пикоков оступился, упал и сломал челюсть. Его осторожно подняли и, беззлобно посмеиваясь, повели дальше. Ничего страшного не произошло, и что за воскресение без смеха?

Но шоу должно продолжаться.

Кэллоуэя за кулисами не нашли; однако Райен получил указание от Хаммерсмита (через вездесущего Личфилда) начинать спектакль без режиссера.

— Должно быть, он на галерке, — сказал Личфилд. — Да, кажется, я вижу его там.

— Он улыбается? — спросил Эдди Каннингем.

— Улыбка до ушей.

— Значит, только что от Дианы.

Актеры засмеялись. В этот вечер смех не умолкал. Спектакль явно удался, и хотя огни рампы мешали разглядеть публику, из зала плыли волны любви и удовольствия. Со сцены актеры возвращались окрыленными.

— Все они сидят на галерке, — сказал Эдди, — но ваши друзья, мистер Личфилд, преобразили нашу богадельню. Они так широко улыбаются!

Акт первый, сцена вторая. Выход Констанции Личфилд в роли Виолы вызвал гром аплодисментов. И каких аплодисментов! Точно тысячи барабанных палочек разом обрушились на тугую кожу тысяч гулких ударных инструментов. Настоящий шквал рукоплесканий.

И, боже, как она играла! Как и предполагалось — всем сердцем вжившись в роль, не нуждаясь ни в чем материальном, чтоб выразить глубину чувств, одним легким движением руки заменяя сотню многозначительных жестов. После первой сцены каждое ее новое появление сопровождалось тем же громом аплодисментов, после чего зрительный зал погружался в напряженное и почтительное молчание.

За кулисами актеры пребывали в отличном настроении. Они чувствовали успех. Успех, вырванный из лап почти неминуемой катастрофы.

О, эти аплодисменты! Громче! Еще громче!

Хаммерсмит в своем офисе смутно слышал взрывы восторженных рукоплесканий, доносившиеся из театра.

Он допивал восьмую порцию алкоголя, когда слева отворилась дверь. На мгновение скосив глаза, он признал Кэллоуэя.

«Пришел сообщить мне, как я ошибался», — допивая бренди, подумал Хаммерсмит.

— Ну, чего тебе?

Ответа не последовало. Хаммерсмит видел широкую ухмылку на лице посетителя. Самодовольный полудурок пришел покрасоваться перед горюющим человеком.

— Полагаю, ты слышал?

И снова улыбка.

— Она умерла, — со слезами проговорил Хаммерсмит. — Несколько часов назад, не приходя в сознание. Я не говорил актерам… Хуже уже не будет.

Новость, кажется, ничуть не поразила Кэллоуэя. Неужели этому ублюдку нет никакого дела до этого? Неужели он не понимает, что наступил конец света? Женщина мертва. Она умерла прямо в гримерной «Элизиума». Теперь будет официальное расследование, проверят все счета и бумаги. Они откроют много секретов, слишком много.

Не глядя на Кэллоуэя, он в очередной раз плеснул себе бренди.

— С твоей карьерой покончено, сынок. Ты ведь не то что я, о нет…

Кэллоуэй по-прежнему молчал.

— Тебя это не волнует? — спросил Хаммерсмит.

Некоторое время стояла полная тишина, потом Кэллоуэй ответил:

— Мне наплевать.

— Мелкий, едва поднявшийся неудачник, вот ты кто. Все вы, поганые режиссеры, таковы. Один-единственный неплохой спектакль — и уже мните себя богами. Ну, давай я откровенно скажу тебе…

Он посмотрел на Кэллоуэя. Его глаза были затуманены алкоголем и фокусировались с трудом, но он сразу все понял.

Кэллоуэй, грязный извращенец, был голым от пояса и ниже. На нем оставались ботинки и носки, но ни брюк, ни трусов. И этот эксгибиционизм был бы комичным, если бы не выражение его лица. Он явно лишился рассудка: вытаращенные глаза вращались, изо рта и носа текла то ли слюна, то ли пена, а язык вывалился наружу, как у загнанной собаки.

Хаммерсмит водрузил очки на нос и рассмотрел наихудшее. Сорочка Кэллоуэя была залита кровью, след которой поднимался на шею к левому уху. Из уха торчали маникюрные ножницы Дианы Дюваль, загнанные глубоко в мозг. Этот человек был, без сомнений, мертв.

И все же он стоял, говорил, ходил.

Из театра донесся новый взрыв аплодисментов, приглушенных расстоянием и стенами. Там был мир, из которого Хаммерсмит всегда чувствовал себя исключенным. Он оказался плохим актером, но, видит бог, он пытался. Две пьесы, где он играл, закончились полным провалом. Его стихией стало делопроизводство, и он занимался бумагами, чтобы оставаться как молено ближе к сцене, мучительно переживая свою отлученность от искусства и чужие таланты.