Клайв Баркер - Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

— Живые живут для любви, — сказал Личфилд своей новой труппе, — или для искусства. Нам повезло выбрать второе.

Кто-то из актеров зааплодировал.

— Вам — тем, кто никогда не умрет, я могу сказать: добро пожаловать в наш мир!

Смех. Громкие аплодисменты.

С виду они ничем не отличались от живых мужчин и женщин. Но разве не в этом заключалось их искусство? Разве не научились они имитировать жизнь так, что она не уступала настоящей, а в чем-то превосходила ее? Новые зрители, ожидавшие их в тишине кладбищ, гробниц и церковных дворов, оценят их искусство больше, чем живые. Кто, если не расставшиеся с этим миром, по достоинству оценит их умение воплощать забытые чувства и страсти?

Мертвые. Развлечения им нужны больше, чем живым. Нужны и недоступны.

Труппа Личфилда не будет играть ради денег — они будут играть ради искусства Таково первое требование Личфилда. Служение Аполлону осталось в прошлом.

— Итак; какую дорогу мы выберем? — спросил он. — На север или на юг?

— На север, — сказал Эдди. — Моя мать похоронена в Глазго. Она никогда не видела меня на сцене. Я хочу, чтобы она посмотрела на меня.

— Значит, на север, — сказал Личфилд. — Ну, пойдем подыщем какой-нибудь транспорт.

И он повел труппу к ресторану на автостоянке, чьи огни сияли неподалеку. Театрально яркие цвета сияющей вывески — пурпурный, лимонный, лазурный и белый — отражались в стеклах машин. Автоматические двери раздвигались перед подъезжающими путешественниками, что запасались гамбургерами и кексами для детей, сидевших на задних сиденьях своих автомобилей.

— Уверен, кто-нибудь найдет для нас место, — сказал Личфилд.

— Для всех? — поинтересовался Кэллоуэй.

— Нам подойдет и грузовик. Странники не должны быть привередливы, — ответил Личфилд. — А мы теперь бродяги, бродячие актеры.

— Можем угнать какую-нибудь машину, — сказала Телльюла.

— Пока нет необходимости воровать, — улыбнулся Личфилд. — Мы с Констанцией пойдем вперед и найдем водителя.

Он взял жену за руку.

— Никто не откажет такой красавице, — сказал он.

— А что нам делать, если кто-нибудь вдруг заговорит с нами? — нервно спросил Эдди. Он еще не привык к новой роли и нуждался в ободрении.

Личфилд повернулся к труппе, его голос гулко звучал в ночи.

— Что вам делать? — воскликнул он. — Играйте жизнь, конечно же! И улыбайтесь!

За неделю до путешествия по Югославии Мик понял, каким политическим фанатиком был его новый любовник. Разумеется, Мика предупреждали. Один из парней в банях говорил ему, что Джуд — настоящий Аттила. Но поскольку тот тип сам недавно расстался с Джудом, Мик посчитал, что в таком сравнении больше неприязни, чем понимания убийственно непримиримого характера его приятеля.

Если бы он прислушался! Тогда не пришлось бы колесить в тесном, как гроб, «фольксвагене» по бескрайним дорогам и внимать речам о советской экспансии. Боже, какая скука! Джуд не говорил, а читал бесконечные лекции. В Италии он вещал о том, как коммунисты используют на выборах голоса крестьян, и теперь, в Югославии, вновь загорелся этой темой. Мик был готов схватить молоток и размозжить ему голову.

Нельзя сказать, что он вовсе не соглашался с Джудом. Некоторые доводы (те, что доходили до Мика) казались вполне резонными. К тому же много ли Мик об этом знал? Он был учителем танцев. А Джуд — профессиональный журналист. И, как большинство журналистов, с которыми встречался Мик, он считал своим долгом судить обо всем на свете. Особенно о политике — этом болоте, где так легко увязнуть по уши и вечно плескаться в грязи. Тема неисчерпаемая, поскольку, если верить Джуду, политика была везде. Искусство — это политика. Секс — это политика. Религия, торговля, садоводство, еда, выпивка и пищеварение — тоже сплошная политика.

Боже, это занудно до мозга костей, убийственно для всякой любви, смертельно скучно.

Хуже всего, что Джуд не замечал или не хотел замечать, насколько утомлял Мика. Не глядя на унылую физиономию приятеля, он продолжал говорить, и его аргументы становились все более дикими, а рассуждения удлинялись с каждой новой милей пути.

Мик решил, что Джуд — самовлюбленный ублюдок и нужно бросить его, как только закончится медовый месяц.

Только к концу путешествия — бесцельного вояжа по необозримому кладбищу западноевропейской культуры — Джуд понял, какое ничтожество обрел в лице Мика. Парень совершенно не интересовался ни экономикой, ни политикой стран, по которым они проезжали. Он проявлял полнейшее равнодушие к сложной итальянской ситуации и зевал — да, зевал! — когда его пытались (безуспешно) вызвать на разговор о русской угрозе, нависшей над западным миром Приходилось признать горькую правду: Мик — всего лишь педераст, «королева», никакое другое слово для него не годится. Допустим, он не ходит мелкой походкой и не цепляет на себя драгоценности, но тем не менее он настоящий педераст, увязший в сонном мирке фресок раннего Возрождения и югославских икон. Сложности и противоречия, агония старой культуры — все это скучно для него. Его ум столь же мелок, как и его взгляды; он — хорошо сложенное ничто.

Ну и медовый месяц.

Шоссе из Белграда в Нови-Пазар было, по югославским стандартам, неплохим Относительно прямое, оно не было изуродовано трещинами и рытвинами, как дороги, по каким они до сих пор ездили. Нови-Пазар располагался в долине реки Раска, к югу от города, названного по имени реки. Эта область не пользовалась популярностью среди туристов. Несмотря на хорошую дорогу, местность была плохо освоена, здесь недоставало комфорта и развлечений для путешественников. Однако Мик хотел во что бы то ни стало посмотреть монастырь в Сопочанах, к западу отсюда, и после ожесточенного спора настоял на своем.

Путешествие оказалось унылым По обе стороны дороги тянулись однообразные серые поля. Жаркое лето и засуха сказались на жизни большинства деревень. Урожай был потерян, скот забивали прежде времени из-за недостатка корма. Немногочисленные местные жители, мелькавшие на обочинах, смотрели мрачно. Даже лица детей стали суровыми; их взгляды были тяжелы, как и зной, повисший над долиной.

Приятели еще по пути в Белград выложили все, что думали друг о друге, и теперь ехали в молчании. Однако прямая дорога, как и все прямые дороги, побуждала высказаться. Чем легче ехать, тем сильнее мозг ищет, чем занять себя. И что отвлечет лучше ссоры?

— Какого черта тебе нужно в этом проклятом монастыре? — наконец проговорил Джуд.

Это звучало как вызов.