Юрий Глазков - Черное безмолвие [сборник, 2-е издание]

— Правильно, молодец, Коля. Кто еще? Говори, Маша.

— Вода еще может капать с неба, и тогда надо быстрее прятаться или обязательно одеть защитную одежду, а то разъест кожу и выпадут волосы. — Маша волос не имела, она однажды попала все-таки под дождь, на красивом личике остались следы от язв.

— Еще кто? — тихо спросила учительница. — Пожалуйста, Вадик.

— Вода раньше была чистая, и ее было много, в ней даже плавали рыбы. А еще вода бывает льдом. Это когда очень холодно и вода замерзает. Она становится твердой как камень.

— Молодцы, дети. Вода еще бывает в виде пара. Это когда воду сильно нагревают и она испаряется в воздух.

— Знаем, знаем, Мария Ивановна, — закричали наперебой дети.

— А еще, ребята, бывает снег.

— А что это, Мария Ивановна?

— Снег, дети, это тоже твердая вода, но не такая, как лед. Снег состоял из легких-прелегких снежинок. Они падали с неба на землю. Их было так много, что они могли даже спрятать под собой целый дом. По снегу катались на лыжах, из него можно было лепить фигуры и даже детские городки. Детям его запрещали есть, так как он был холодный и от него болело горло. Дети, которые были тогда, лепили из него снежки и любили их бросать. Сейчас снег можно увидеть только высоко в горах.

Вопросы посыпались со всех сторон.

— А что такое лыжи?

— А какие они были, эти снежки?

— А какого цвета был снег? — спросил большеглазый Коля.

Мария Ивановна открыла было рот, потом задумалась, смутилась, опустила глаза и сказала:

— Простите, дети. Я не знаю, какого цвета снег. По-моему, он был фиолетовый.

— Черный он, — уверенно сказал Виталик. — Мой отец работает в горах, он метеоролог, мы с мамой к нему летали. Однажды ночью шел снег. Я видел, что он черный. Утром его уже не было, он растаял.

— Хорошо, ребята, я вам скажу на следующем уроке, какого цвета снег, запрошу хранилище памяти.

Зазвенел звонок, и дети гурьбой побежали по синтезированному зеленому полю играть в футбол.

И планета, и ее народ жили до сего времени дружно. Но однажды народ жестоко обидел планету, осквернив ее артерии, загрязнив ее ручьи и реки, озера и моря. Первое преступление породило второе, второе — третье… Планета сначала прощала, потом просила, потом предупреждала, потом начала сопротивляться, но было уже поздно… планета умирала. И тогда Природа-мать вступилась за нее. Она не могла допустить смерти своего ребенка — голубой планеты. Она защитила ее, защитила жестоко, но справедливо… На планете осталось сто живых.

— Что будем делать? — Председатель собрания выдохнул эти слова и опустил голову. Но этого скорбного жеста со стороны видно не было: сидящие в зале вроде бы были спокойны. Они сидели в автономных герметичных скафандрах, и голова в шлеме была не видна, светофильтры не поднимали даже в помещениях, боялись. Зал был похож на кладбище, а люди в скафандрах — на незыблемые памятники-монолиты с огромным шаром — головой. На самом деле было все не так: высоко вздымалась грудь, учащенно билось сердце, струился пот, бледнели и краснели лица — все это осталось прежним, но только под скафандром. Лишь руки иногда поднимались вверх, чтобы всем было ясно, чей голос звучит в наушниках.

— Позвольте мне. Я буду краток, — белая перчатка медленно поднялась, и на черной внутренней стороне ее все увидели красную цифру 25. Красный цвет означал, что он уже болен, то есть обречен.

Председатель заглянул в каталог.

— Прошу вас, доктор. Слово Главному философу планеты.

В наушниках зазвучал низкий, чуть хрипловатый голос.

— Природа не допустит гибель планеты. Она спасает ее. Спасает от нас, наказывая нас. И по заслугам. Живое может еще возродиться. Планете это сделать будет невозможно, если будет продолжаться так, как доселе. Поэтому Природа уже сделала выбор. Уже сделала! Нам уже нечего решать! Все решено! Много лет мы ничего не производим, мы полностью лишены общения. Каждый из нас живет в своем скафандре. Мир ограничился для нас многослойной оболочкой спасительной шкуры из синтетики и резины. Я и все мы живем в своем воздухе, боясь смешать его хоть с каплей чужого. Регенераторов осталось совсем мало, и мы с радостью слышим известие, что умер еще кто-то, следующий. Еще пять часов жизни прибавилось — вот что мы думаем о смерти последних планетян. Мы убиваем друг друга из-за этих регенераторов, из-за скафандров, из-за куска хлеба и глотка воды…

Я только недавно понял, что от нас требуют — нас больше не хотят терпеть на планете. Нас попросту изгоняют с нее. Но и на другие планеты нам нет смысла лететь. Мы обречены на гибель внутри себя. Порок поразил нас в самые важные точки жизни. Женщины не могут рожать — дети появляются на свет уже начинающими умирать, слава богу, жизнь их коротка, хотя и мучительна. Гены наши поражены, мы не можем воспроизводить здоровое потомство. Мы не можем любить — нас подстерегает ужасная болезнь и смерть. Для нас стало смертельным все: укус комара, укол иглы, царапина, ссадина — в кровь тут же впиваются они — наши убийцы. Мы стали одинокими волками, закупоренными в свой микромир. Что делать? Нет потомства — тоже смерть. Мы наказаны Природой за варварское отношение к ней и к Планете. И чем раньше мы уйдем с планеты, тем благодарнее будут нам наши потомки, восставшие из израненной и излечившейся планеты.

— Что ты предлагаешь, Софокл?

— Покинуть планету.

— Все-таки переселиться на другую?

— Нет.

— А что же?

— Остаться в космосе до конца.

— Кто поддерживает это мнение?

Медленно поднимались вверх руки. Председатель увидел все цифры — от единицы до ста. И все были красными.

Диктор телевидения с озабоченным видом вещал:

— Издавна видели в небе летающие предметы. Есть ли кто в них? Нет ли? А если есть, то кто они? Недавно опять пролетела эскадрилья летающих тарелок над Гватемалой. Дальнейший их курс неизвестен. Они не имеют отметок на радарах. Из чего они сделаны? Их все чаще видят в районе Тибета. И видят там с очень давних времен…

Двое сидели в высокогорном городке, которого никто из землян не видел.

— Это он прав. Мы здесь давно. Сколько раз говорил этим олухам, чтобы поменьше летали низко над землей, поднимались выше, а потом падай вниз по колодцу. Молодость, любопытство… Мы все-таки не так воспитаны. Не правда ли, Хорн?

— Да, это так. Но давай дослушаем этого олуха.

— Сегодня возникает масса вопросов. Например, почему они предпочитают высокогорье, а не опускаются глубоко под воду. В середине океана «нырнуть» скрытно куда легче, да и под водой безопаснее. Мы так и научились жить в глубинах океана. Так почему их так тянет вверх? — продолжил диктор.

— Ультрафиолета больше, болван, — вставил Рон.