Дэйв Макара - Попаданы

Увидеть танец и уйти, унося в сердце легенду.

Увидеть танец и присоединиться к нему, став легендой.

Выбор всегда есть.

Главное сделать выбор.

И не жалеть.

Танцующие бабочки — "Ларки", несущие в себе начало и стремительное угасание.

По легенде, эти красавицы разумны и способны захватить в свой танец живого, окутав своими крылами и подарив бесконечное чудо возрождения, роста и тихого угасания.

По легенде, они души тех, "старших", что прошли к нам из других миров, параллелей и вселенных, вдохнули жизнь и теперь лишь следят, чтобы жизнь продолжалась, выродившись в неразумный танец.

По легенде, это чудо рождения и покой смерти, заволакивающий взгляды, затуманивающий и вспышкой света пробуждающий к новому восходу.

Ларки окружили корабли своим танцем, едва касаясь туманом защитных полей, которых словно и не было вовсе — туман проходил насквозь, пронзал и вновь, целенький, изгибался в другую сторону.

Сирены "угроз" выли не переставая.

Головной компьютер вис, перезагружался и снова вис, уходя в рекурсию.

Двое разумных любовались танцем, жаждая прикосновения этих туманных крыл.

В чёрных глазах отражались фигуры танца, эти сложные танцевальные па, которые невозможно повторить будучи из плоти.

Но и став бесплотным, ты не станешь таким ярким!

За гранью пустоты, в блеске всех цветов, оттенков, радуг и палитр, танцевали и танцевали эти существа, сводя разум с его привычного места, награждая безумием, наполняя вдохновением и уводя в дали, вернуться из которых, это всё равно что отказаться одновременно от зрения, движения и слуха, превратившись в едва дышащий камень, помнящий танец.

Хоровод сменился вальсом и чинные пары проплыли сквозь корабли, сквозь их валяющийся в отключке груз и, содрогнувшись от ужаса, вырвались наружу, заключив ТОК-и в плотный кокон, словно белые тельца, вторгшуюся в тело занозу.

— Я сделал выбор. — МВТ-К выпрямился, бесстрашно взирая на бабочек, облепивших корабли и стремительно меняющих цвета от ярких и веселых, до напряженно тёмных, пульсирующих, пугающих. — Я сделал его.

— "Мы" сделали его. — Старший техник положил локоть на полумертвый пульт и опустил на него свою лысую, серую голову. — Скажи ты мне, что задумал… Мой кристалл не стал бы…

Со вздохом, ТВМ-Мт махнул свободной рукой, признавая, что сделанного не исправишь и не вернёшь.

Ларки, прервав свой танец, превратились в мрачное окружение, пульсирующее разрядами молний, кончики которых вылетали далеко в пустоту и пропадали, размываясь.

— Ого…

Там, где терялись молнии, начали возникать новые и новые бабочки, яркие, полные огня и сил.

Своими туманными крылышками они вторгались в ряды потемневших товарок, разбавляя темноту, внося яркие мазки всех цветов.

Ряд планет, оставшийся позади кораблей, осветился яркой вспышкой и светило, не выдержав такого колоссального вливания разномастных энергий, принялось сжиматься в яркую точку, грозясь стать Сверхновой в самое ближайшее время.

Пробиваясь тысячами и десятками, сотнями тысяч, бабочки превратили всё пространство в огромную картину, с которой на двух серокожих взирало странное око.

Кошмар импрессиониста и посмертный вопль кубиста — одновременно.

На синем фоне голубое, с красной радужкой и ослепительно золотым зрачком, постоянно менявшим свою форму, ведь, по сути своей, зрачок был ничем иным, как тугим коконом молний, плазмой и зыбким маревом восходящего солнца — одновременно.

Золото сменялось ослепительной, бело-голубой зарницей вспышки сверхновой, провалившейся в глубины чёрной дыры — одновременно.

Отрицание всех законов природы, вариантов развития событий — вот что наблюдали серокожие техники своими чёрными глазами.

Жаль, эту легенду более никому не дано ни увидеть, ни, тем более, рассказать.

Пока глаза жадно пожирали невозможное зрелище, пока разум восторгался и пытался принять, тела корчились в запредельных, невыносимых муках высоких энергий.

Чем ярче зрелище, тем больше боль.

Бабочки, соткавшие вокруг четырех корабликов непроницаемую сферу, пожирали боль разумных, расправляя в ней свои потемневшие крылья, манили сознания за собой, в полет, которому не будет конца.

Вспышка перехода унесла транспорты по координатам, оставляя в системе буйство вещества, блеск энергии. Сонмы сознаний, что уже давно стали единым целым приветствовали ещё две маленькие и слабые частички, чьи тела, подобно пересушенной бумаги, покоились на своих местах в рубке головного ТОК-а, ожидая когда движение воздуха обратит их в пыль, разнося, тонким слоем, по полу, стенам и панелям…

Два разумных, чья запредельная боль и стала "последней каплей" для осознания себя кристаллом-библиотекарем.

Сон, всемогущий и всемилостивейший, злейший и спасительнейший, злой Гипнос и сладкий Морфей.

Только во сне мы летаем, не ведая крыльев, плаваем, не зная жабр, горим в огне, совершаем открытия и мечемся в кошмаре.

Мы пробуждаемся освежёнными.

Мы волочим ноги, проиграв схватку с ужасами.

Мы тащим в стирку мокрое от пота постельное бельё.

А сон, делает нам ручкой, точно зная, что никуда мы от него не денемся.

За всё время, что я был наёмником и раньше, когда моя трудовая карьера только начиналась, я искал своего предела — сколько можно не спать.

И нашёл, когда от боли мог только выть и кататься по прохладному полу, радуясь, что этого никто не видит.

Мой предел — пять суток без медикаментов.

В конце пятых жизнь превратилась в чёрно-белое кино с ежесекундными лакунами.

И я научился спать сидя, привалившись горящей спиной к холодной бетонной стене.

И восхищенно-удивлённый вопль с соседней кровати: "Он же спит сидя!"

Вновь и вновь переживая события тех лет в странном сне, сочном и расстраивающе-реальном, по своей сути, я выздоравливал.

Я отпускал друзей, у кого-то прося прощения, а кому-то легкомысленно махая рукой на прощанье.

Подмигивал врагам, осознавая, что они делали мою жизнь намного ярче и враги исчезали, скрежеща зубами.

Моя рабыня только качала головой и тяжело вздыхала, испуганно прижимаясь к стене всеопустошающегося хранилища моих личных воспоминаний, сожалений, комплексов и надежд.

У меня большое сердце.

У меня, просто неприличное терпение.

У меня "мусорка воспоминаний" в голове.

А теперь лишь эхо летает где-то там, высоко.

Вытащив на гора всё, чистое и грязное, принялся сортировать на две кучки "Надь" и "Не Надь".

"Надь", к вящей радости Йари, оказалась просто поразительно огромадной кучей.

Почесав ухо, принялся сортировать по второму разу.

По ощущениям — куча стала даже ещё больше!

Пока раздумывал о начале третьего перекладывания, рабыня плюнула и стала запихивать все обратно, старательно обходя кучку "Не надь", боясь вступить "не в г…, так в партию".