Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

Так жить нельзя. …

— Вот, посмотри, что написано. И как ты думаешь, что там, за забором? А-а-а-а… То-то. А там совсем не то. Это снова обман.

Дурят русский народ. Всю жизнь дурят. Вот такие и дурят, кто пишут невесть что на заборе… …

— А ведь написана правда. Все именно так и есть. В такой стране, в таком государстве жить нельзя! Что значит, там не о том? Там именно о том самом! Это вы читаете как-то не так и относитесь предвзято! …

Утром пришла пожилая женщина в оранжевом жилете, покачала головой, достала из мешка распылитель и залила толстым слоем серой эмали яркую жирную надпись. В два слоя, дождавшись, чтобы первый подсох. …

— … Суки, не принимают критики! Все правильно было написано, значит!

В древности завоеватели запретили завоеванным народам иметь металлическое оружие. За меч-кинжал-нож сразу рубили головы. И народ научился биться на дубинах и шестах. Тогда им запретили длинные шесты и дубинки. Народ придумал каратэ и всякое кунг-фу. Специально, чтобы без оружия. Рука и нога стали оружием. И тогда завоеватели поняли, что надо что-то делать с этим народом. Как сделать так, чтобы мальчик с детства не руку набивал на макиварах, а был увлечен чем-то достаточно тяжелым физически, но не дающем никакой практической пользы в случае восстания или каких-то иных противоправных действий? Итак, во-первых, надо было сделать так, чтобы не дрались руками, чтобы не развивали руки и плечи, чтобы попавший в руки простого населения меч не стал смертельным оружием, чтобы дубина или шест не угрожали рыцарю. То есть, руками — ни-ни! Нельзя руками! Во-вторых, если уж не руки, а ноги — так было решено, то надо запретить поднимать их выше плеча, чтобы не могли ударить в голову, победить в бою ногами. В-третьих, при всем при этом нужны были выносливые и сильные рабы, которые умеют тупо подчиняться и могут работать в большом сплоченном коллективе, четко выполняя свои функциональные обязанности. Вот так и появился современный футбол — совершенно бесполезный спорт с точки зрения прикладного боевого искусства, с совершенно бесполезными правилами, приучающими лишь к одному: не думать, почему надо делать так, а не иначе, а выполнять требования того, кому положено требовать. Ко всему прочему, эта игра еще отлично отвлекает от размышлений народные массы, сами не участвующие в футбольном матче.

Худой, скрюченный, весь какой-то угловатый м дерганый мужик остановился у скамейки, на которой сидели с пивом студенты, слушая магнитофон.

— О, мля! Строубери филдз форева! Блин, аж прослезился! Только у нас ее пели иначе, порезче немного, поритмичнее. А так тоже неплохо, но очень уж грустно получается. Что за запись, пацаны?

— Ты что, мужик, офонарел? Это ж «Битлз»!

— О, как! И название наше, правильное. «Жуки»… Мы там как жуки как раз и были. Ты хоть понимаешь, о чем в песне поется, молодой?

— Языкам обучен…, — усмехнулся пренебрежительно один.

— Да мне похрен твой язык, салабон. Тут же не в языке дело, в сути самой. Это ж про меня песня, про нас всех, про тех, кто, — он немузыкально напел фразу из только что отзвучавшей песни. — Давай, крути назад. Включи еще, порадуй деда!

— Не, мне лень, — вытянул ноги хозяин магнитофона. — В падлу мне, ясно? Дальше слушать будем.

— Ты не понял, что ли? Это ж наша песня, понимаешь? Наша! Мы ж под нее — с утра до ночи!

— Иди, бомжара вонючий, не отсвечивая и не нарывайся. Этой песне уже сорок лет скоро будет…

— А я о чем? Это вечная песня! Как вечны эти поля с длинными грядками, за горизонт. Как вечны эти нормы. И каждый день, понимаешь, каждый день в любую погоду мы выходили и ползли, как жуки, на четырех костях с корзинками на шее туда, за горизонт.

Строубери филдз — форева-а-а-а… Мать! Нет, ребята, вам не понять, пока сами не испытаете, что такое — навсегда. Не просто так навсегда, а земляничные поля — навсегда. Навсегда — это пожизненно.

Да даже если и не пожизненно, а всего лишь десятка — это тоже почитай навсегда, когда разогнуться не можешь, кровь стучит в голове, от запаха этого тошнит уже, на еду смотреть не можешь, и понимаешь, что это всего лишь один маленький день из трех тысяч шестисот пятидесяти трех длинных дней… Строубери филдз форева-а-а-а…

— Три тысячи шестьсот пятьдесят.

— Студенты, что ли? Двоечники? А високосные года срок не сокращают, увеличивают… Эх… Не включишь еще? Нет? Ну и ладно. Только запомни, пацан — это страшная песня. Это песня невольников. Это стон души русской. Это — земляничный поля, блин, навсегда! Эх… Он махнул рукой и пошел дальше, чуть скривившись набок и придерживая сумку, висящую на шее.

— Чего это? — переглянулись студенты.

— А ну его, в задницуу! Включи-ка лучше погромче про еще один кирпич в стене!

Днем показывали небо. Сквозь тучи делали такие разрезы в параллель и поперпендикулярно и показывали небо. Старожилы смотрели и ругались ругательски.

— Раньше-то, — говорили они, — Небо было вовсе не такое. Выше оно было как-то. И синее или голубее — тут уж как кто произнесет. И не так оно светилось от солнечных лучей. Кстати, и Солнце светило ярче и желтее. Фигня эта ваша три-дэ. А молодежь, не зная, как было раньше, радовалась и чуть не аплодировала:

— Небо! Солнце! 3D!

— Не могли бы вы поругать нашу книгу?

— А за что же мне ее ругать?

— Ну, ведь плохая, да? Скажите, что она плохая!

— Вот если, извините, говно пахнет. За что же мне его ругать? Оно все равно будет пахнуть. Даже вонять. Так что вам надо постараться, милейший, чтобы ваша книга была обругана мной. Очень постараться. Трубку положить аккуратно на оба рычага. Трубка тяжелая, красивая, старинная. И телефон такой же — под старину. С рогами-рычагами. Тяжелый, со стола не сдернешь, не смахнешь в сердцах. Все должно быть таким, чтобы не бояться внезапного проявления чувств. Вот и монитор — старый. Не тонкие эти пластинки, а большой, пузатый и со специальным защитным экраном, наброшенным сверху. Тут хоть плюйся в него, хоть кидайся карандашом — ничего не случится. И мышка на толстом крученом проводе. Ты ее — на пол, а она не долетает, а подскакивает на пружине — и опять на стол. Углы у стола оббиты мягким. Стены до человеческого роста — в мягкой обивке.

Это все на всякий случай. На случай — мало ли что. Бывает, да.

Срывается. Но нельзя же своему здоровью вред наносить! Потому что работы много. Очень много. Вон, пачки книг выстроились, ожидая своего рецензента и критика. Он снял с пачки верхнюю, нажал кнопку на клавиатуре, оживляя компьютер.

— Чё-орный кри-итик, что ж ты пи-ишешь… Замурлыкал, всматриваясь в цветастую обложку. Ишь, ведь как. Всем-то он нужен. Все хотят ругательное. А то кругом сплошь патока и славословия, а книжка-то не продается. Вот, мол, «черный критик» обругает, так сразу и продаваться начнет. Можно подумать, если про говно написать, что оно мерзкое на вид и запах, так все сразу кинутся его скупать, чтобы убедиться. Нет, голубчики, говна тут маловато. Даже говна в патоке. Тут особо отличиться надо… Так, о чем эта книжка? Что там в аннотации?