Наталья Резанова - Не будите спящую принцессу

— Он сказал, что нам его принесет птица счастья завтрашнего дня. И даже показал эту птицу. Она была не живая, а золотая. Но он немножко поколдовал над ней, и мы получили то, что он обещал.

— А что он обещал?

— Вечный бой, который нам только снится. Жизнь-то у нас скучная. Овец пасем, коней пасем, никто к нам не заходит, изредка только в набег сходим — тьфу! А он нам таких врагов наобещал... как это... верто... верта...

— Вертячих? — предположил Кирдык.

— Нет...

— Вертухаев? — внес свою лепту Ласкавый.

— Нет... слово какое-то не наше... и не поволчанское... виртуальных, вот!

— Это наверняка от перворимского слова virtus, то есть доблесть, — сказал граф, когда Кирдык перевел слова вождя. — Колдун предложил храбрым степнякам самых доблестных врагов, каких можно представить. Воистину, это страшный соблазн!

— И мы увидели мангасов и убыров, шулмусов и кунмусов с дюжинами голов и пастями до неба, каждая из которых могла проглотить отару овец вместе с пастухами; келе и шурале с клыками как сабли... А еще илбэчей и оройхонов!

— Это еще что? — содрогнулся Кирдык.

— Не знаю, но что-то очень страшное. И мы рубили их саблями, сносили их мерзкие головы, разносили их на части и убивали без счета, косили их, как траву в степи. Но сколь бы мы не убивали чудовищ, их не убывало. На месте сраженных возникали новые, еще страшнее, еще свирепее и быстрее прочих, и не было у нас сил оторваться от этого бесполезного занятия! Мы так и махали бы саблями, пока не упали бы замертво, если б вы нас не разбудили. Теперь белыши не будут мечтать о подвигах. Нет уж! Теперь нам будет сниться только покой.

— Хватит болтать, мужики! — вмешалась я. — Мы поняли, как поступили с воинами, а куда колдун подевал остальных? Или ты не знаешь?

— Еще бы не знать? — мрачно ухмыльнулся Тарбаган-мэргэн. — Он еще раньше их заколдовал, чтоб под ногами не путались. Пойдем... покажу, если они еще здесь.

Он заковылял к ближайшей юрте. Я спешилась и двинулась за ним. Остальные путешественники — тоже.

Заглянув в юрту, вождь отбросил полог.

— Здесь! Куда они денутся!

Юрта была полна народу. Здесь были старики и старухи, женщины средних лет, юные девушки и малые дети. Все они сидели на кошме и пялились в одну точку. Когда мои глаза привыкли к полутьме, я увидела, что на возвышении перед ними стоит лист из книжки-раскладушки восточной работы, скорее всего, чифаньской, в стиле «весенний дворец», изображающий, как молодой повеса проникает в покои развратницы лукавой (а может, дуры, им обманутой, я тонкостей чифаньских художеств не ведаю).

— У хитрого убыр-кеше была в сумке такая... — вождь пощелкал пальцами, пытаясь подобрать слово, поскольку в лексиконе белышей термин «книга» явно отсутствовал. — Он разорвал ее на куски, разложил по юртам и сказал: «Эти картинки оживут, и покажут тем, кто смотрит, все, что они хотят. Детям — сказки, женщинам — игры в „тучку и дождик“, старикам — много всякой еды. И они будут сидеть и смотреть, и не станут мешать вам своей болтовней». Так и случилось.

Я прошлась по стоянке. Во всех юртах было то же самое. Хозяева пялились на картинки, как будто те были живыми, не обращая внимания на духоту, тесноту и холод. Очаги и жаровни давно остыли. Но, похоже, когда в них еще горел огонь, именно они из-за недосмотра стали причиной пожаров. А зрители, вместо того, чтобы тушить огонь, просто перебегали в соседние юрты.

Тарбаган-мэргэн толкал и пинал зачарованных, но тщетно. Они продолжали таращиться на картинки.

— Тьфу на них! — ругался вождь. — Гости приехали, а эти дуры дрыхнут с открытыми глазами! Неужели нам самим готовить еду?

— Это мы сейчас исправим... — Ауди снова взялся за топор.

— Нет, конунг! — я схватила его за руку. — Здесь колдовство было другое, и прежний способ лечения не годится.

— А что делать? — спросил граф Бан.

— Сейчас придумаю... Где Шланг?

— Вот он, за юртой сховался, — Ласкавый выволок миннезингера на всеобщее обозрение.

— Так. Шланг, бери лютню и пой!

— Ты что, пи-пи-пи, с ума спятила? Я же не могу петь, в этом и состоит мое проклятие!

Не свой репертуар! Что угодно! Хоть «Мону Ванну», хоть «Крыску мою», хоть детскую считалку. Лишь бы погромче и с чувством.

— Не буду, — с достоинством отвечал Шланг. — Это надругательство над высоким искусством, над моими принципами!

— Не снимем колдовство — тебе самому устроят надругательство в лучшем виде. И вообще, они же ни слова не поймут!

Последний довод оказался для Шланга решающим. Он взял лютню, ударил по струнам, не без эффекта сыграл классический зачин и хриплым тенором грянул:

Медленно, с трудом, еле-еле те, кто сидели в юрте, зашевелились, заморгали. Кое-кто из них повернул голову в сторону Шланга. Воспользовавшись этим, я, держа наготове кинжал-кастет, заорала:

— Добрые женщины! Почтенные старцы! Храбрые отроки! Только у нас! Только сейчас! Проездом из Второримской губернии в Камбалу — прославленный на всю Ойойкумену миннезингер Шланг! Единственный концерт! Оставайтесь с нами!

Шланг продолжал, переведя дух:

Теперь все повернулись к Шлангу и, ошеломленно хлопая глазами, воззрились на него. Я побежала к следующей юрте, чтоб откинуть полог. Шланг, умница, закончив песню, тут же затянул другую. Старики, женщины и дети, позабыв о картинках, потянулись за ним.

распевал миннезингер.

— Оставайтесь с нами! — кричала я.

Избавление от заклятья затянулось до ночи. Шланг не халтурил, перебирая все, что приходило ему на память — от сочинений трубадуров минувших веков до детских песенок. И когда стемнело, засыпая, я слышала его голос. Самого Шланга не было видно — он был окружен благодарными слушателями.