Рафаэль Лафферти - Дни, полные любви и смерти. Лучшее [сборник litres]

– Что ж, буду делать что могу, для себя и для нее. Вернусь к старому средству, нашему волшебному бальзаму. Хотя мерцающей смазки на мне и так уже чересчур много…

– Как и на мне, Краг-шестнадцать, в некотором смысле.

– Раньше я стыдился своей болезни, скрывал ее. Но после встречи с вами решил поговорить с приятелями. И у меня появилась надежда. Надо было мне раскрыть мой большой базу раньше.

– У сфайрикои нет базу.

– Это бородатая шутка, дох-док. Вот что я решил. Поскольку моя собственная смазка работает неудовлетворительно, я хочу попробовать специальный вид бальзама.

– Специальный вид? Очень интересно, Краг-шестнадцать. Знаете, мой собственный бальзам, кажется, совсем потерял эффективность.

– У меня есть подруга, дох-док. Или друг. Как правильно назвать? Она четверного типа относительно моего пятерного. Эта особа, хоть и неразборчива в связях, – мастер своего дела и специальный бальзам выделяет в изобилии.

– Боюсь, мне он не подойдет, Краг-шестнадцать. Но возможно, для вас это выход. Ведь бальзам специальный? Он растворяет все-все, даже возражения?

– Это самый особенный из всех бальзамов, дох-док. Он растворяет абсолютно все. Надеюсь, он проникнет к моей забытой ножке, где бы та ни скрывалась, и погрузит ее в добрый вечный сон. Ножка будет знать, что это она спит, и перестанет меня мучить.

– Если б я не… э-э… прекращал практику, Краг-шестнадцать, я бы раздобыл немного такого бальзама и поэкспериментировал. Как зовут эту четверную особу?

– Торчи-двенадцать.

– Да, я слышал о ней.

Все знали, что идет последняя неделя жизни дох-доктора, и каждый стремился сделать его отрадность еще отраднее. Утренние шутники превзошли самих себя, особенно арктосы. В конце концов доктор умирал от их болезни, которая для самих арктосов не смертельна. Шутники веселились в клинике напропалую, и у дох-доктора зародилось малодушное ощущение, что жизнь все-таки предпочтительнее смерти.

Он так и не достиг правильного душевного настроя, это было заметно с первого взгляда. Мирской священник Мигма П. Т. де Ш. пришел наставить его на путь истинный.

– Великая общность, куда вы держите путь, дох-доктор, – вещал священник, – это счастливое единство, и оно выше любого собственного «я».

– Да, знаю, но вы перебарщиваете. Меня учили всему этому с раннего детства. И я смирился.

– Смирились? Но вы должны быть в восторге! Собственное «я», безусловно, погибнет, но оно продолжит существовать как составная частичка эволюционирующего единства, точно так же, как дождевая капля живет в океане.

– Верно, Мигма. Но разве капля не может сохранять память о том времени, когда была облаком, или о том, как падала дождем, струилась ручьем? Разве капля не может сказать: «В этом океане чертовски много соли! Я в нем потерялась».

– Нет, не может. Потому что капля жаждет потеряться. Единственная цель существования – закончить существовать. В эволюционирующем единстве не может быть слишком много соли. Ничего не может быть слишком много. Все сливается в гармонии единства. Соль и сера становятся единым неразличающимся. Потроха и дух сплавляются воедино. Благословенно забвение в схлопывающейся общности.

– Мне все это до одного места, мирской священник. Я устал.

– До одного места? Не вполне понял это выражение, дох-доктор, но уверен, оно здесь очень кстати. Вы правы, дох-доктор, все в одном месте: животные, люди, скалы, трава, миры, осы. Все стирается с лица земли и попадает в огромное – могу я добавить этот эпитет? – огромное одно место!

– Боюсь, ваш эпитет здесь очень кстати.

– Это великая квинтэссенция, отрадная кончина индивидуальности и памяти, это единение живых и мертвых в великом аморфизме. Это…

– Это древний-предревний бальзам, который больше не мерцает, – печально закончил дох-доктор. – Как там говорится в старой пословице? «Если смазка стала липкой, вперед не двинешься – обязательно приклеишься».

Нет, не было у дох-доктора правильного настроя, а значит, окружающим следовало настроить его в принудительном порядке. Но время поджимало, час смерти уже назначен. И все боялись, что дох-доктор недостаточно потерян. К отрадному событию он подходил как-то невесело.

Прошла неделя, наступил последний вечер. Дох-доктор по традиции поджег клинику и несколько минут спустя – свой дом.

Он сжег постройки, развеял пепел, продекламировал соответствующую моменту рапсодию. Съел святой плод иньюен и святой плод юлла. Потом положил на язык шарик самого горького пепла и лег, чтобы провести последнюю ночь под спейр-небом.

Он не боялся умереть.

«Я с радостью перейду мост, – думал он, – но я хочу, чтобы он вел на другую сторону. А если другого берега нет, я хочу, чтобы об этом знал именно я . Сказано: „Молись, чтобы отрадно исчезнуть на веки вечные. Молись ради благословенного забвения“. Но я не хочу отрадно исчезать на веки вечные. Уж лучше геенна огненная, чем благословенное забвение! Я лучше буду гореть в аду, если буду знать, что в огне я . Не хочу отказываться от себя на веки вечные».

В ту ночь он не сомкнул глаз. Может, оно и к лучшему – умирать проще, если ты устал и не выспался.

«Другие не забивают голову такими мыслями, – сказал доктор себе, тому человеку, которого не хотел терять. – Другие способны искренне радоваться забвению. Почему я не такой, как все? Другие мечтают исчезнуть, пропасть, потеряться. Как я утратил веру, в которой меня взрастили, хотя исповедовал ее долгие годы? Что же во мне такого особенного?»

Ответа на этот вопрос не было.

«Но если во мне есть нечто особенное, я не хочу его потерять. Я буду выть и стонать миллиарды веков, лишь бы не исчезнуть. Постараюсь схитрить. Придумаю какой-нибудь знак, чтобы узнать себя, если снова встречу».

За час до рассвета пришел мирской священник Мигма П. Т. де Ш. – арктосы и долькусы сообщили ему, что человек плохо спал и его настроение не соответствует величию момента.

– Я приведу вам аналогию, дох-доктор, которая, возможно, облегчит вашу душу, поможет обрести великое спокойствие и покроет великим слоем смазки-бальзама, – тихо зашептал мирской священник.

– Ступай своей дорогой, приятель, твой бальзам протух.

– Просто примите как данность, что в действительности мы никогда не жили, нам это только казалось. Поймите, мы не умираем, а лишь впитываемся в великое обезличенное «я». Взгляните на странных сфайрикои этого мира…

– А что с ними? Я часто о них думаю.

– Мне кажется, они посланы, чтобы указывать нам путь истинный. Ведь сфайрикос – идеальный шар, прообраз великого единства. Иногда по его поверхности пробегает рябь, и вытягивается маленькая ложноножка. А теперь представьте, что ложноножка вообразит себя личностью на время своего существования. Разве не смешно?