Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Я знала… — шепнула она в его шею и рассмеялась, совсем как девочка, зарывшая в садовую землю свой секретик с жуком, фольгой, бусинкой, стёклышком, ложкой и записочкой.

Он впился, впился губами в её голое плечо в прорехе.

— Грезила тебя… думала тебя… мечтала тебя… — шептали её губы в его влажные и огненные в своей заворожённости волосы.

Его пальцы рвали пуговицы блузки, и те сыпались, сыпались вниз, словно опустошённый жемчуг странствий. Рваная блузка удивительно упала на рваную юбку. Его губы стали кромсать, кромсать её шею, которая гнулась и качалась, словно грустный стебель неповторимой в своей единственности речной лилии.

Он беспощадно разорвал, разорвал её чёрный лифчик. И выплеснул на волю груди, прелестные в своём беспомощном сиротстве. Его лицо горячо и обречённо прижалось к её груди.

— Не знал тебя! — проговорил он в её грудь так сильно, что её рёбра органно загудели.

— А я знала, — ответила она в золотой лес его волос.

Он разорвал её разорванную юбку. Освободились прелестные бёдра молочно-шоколадного одесского загара, требующие лишь одного, одного: влажного, горячего прикосновения. И он припал, припал губами, губами, мокрыми от её сладко-солёной слюны.

— Ты представить не можешь, как я хотела этого… — прошептала она в его ухо так, словно это был заброшенный колодец молчаливых дервишей пустыни.

Чёрное кружево французских трусиков, купленных ею вместе с лифчиком на последние деньги в шикарном магазине Paris-Odessa, затрещало под его жестокими пальцами. Он порвал кружевной занавес, даруя свободу прелестному и древнему существу, истекающему жаждой жидких желаний.

— Возьми меня навсегда! — выдохнула она, струясь и обречённо.

И он завалил её на залитый шампанским ковёр, словно сладко заарканенную и горько подраненную амазонку, оставившую в терновнике прошлого не только сломанный лук и потерянные стрелы, но и холодную радость отказа. Ремень его джинсов загремел, зазвенел, запел, замлел, зардел. И теперь уже его древний зверь, хозяин обличий и нарушитель приличий, вырвался, вырвался на свободу и сразу же ворвался, ворвался туда, в тёмную сладость, туда, куда вела судьба.

— Да! — вскрикнула она учреждённо.

— Гарин, неужели вы не спите? — раздалось неподалёку.

Он оторвал глаза от светящегося текста и в полумраке комнаты различил Машино лицо. Он закрыл текст, стал приподниматься:

— Маша!

— Лежите, лежите. — Она подошла со своей презрительной улыбкой.

В руке она держала бутылку красного вина.

— Вы всегда входите так удивительно бесшумно!

— Пора привыкнуть, — рассмеялась она. — В последний раз у вас, кажется, не нашлось штопора.

— В столе. Погодите, я открою… — Он свесил с кровати титановые ноги.

— Нет! Нет! — Она угрожающе занесла бутылку. — Сегодня я правлю бал!

— Ну послушайте…

— Без «ну», пожалуйста.

Она выдвинула ящик стола, достала штопор и умело откупорила бутылку.

— Саперави.

Взяла из бара бокалы, наполнила, подошла, села рядом с Гариным.

— Доктор, как хорошо, что вы не спите.

Он принял бокал. Глаза их встретились. Бокалы чокнулись.

Гарин с удовольствием отпил вина:

— Превосходное… люблю грузинские вина…

Маша в упор разглядывала его лицо.

— Не пей, красавец мой, при мне ты вина Грузии печа-а-альной! — пропела она.

— Ужин завершился спокойно?

— Аспонтанно! — рассмеялась она. — Обожаю смотреть на танцы экс-государственных жоп.

— Вы жестоки. — Он взял её свободную руку.

— Нет, я просто чрезмерно наблюдательна.

— Называйте их официально: pb. Или неофициально — бути [23] Booty — попочка, жопка (амер. англ.) . .

— Хорошо, бути. Танцевали как на свадьбе.

— Кто сегодня выбирал музыку для танцев?

— Синдзо.

— И что выбрал?

— Никогда не угадаете. Чайковского!

— Вполне понятно. Прекрасная музыка для…

— Переваривания? — Глотнув вина, она поставила бокал на прикроватную тумбочку и сняла пенсне с большого носа Гарина.

Нос стал ещё больше. Гарин залпом осушил бокал, поставил его и обнял Машу. Её тонкая чёрная фигура словно провалилась в розовый сугроб.

— Я… вас ждал… — проговорил он.

— И я вас ждала, — ответила Маша со своей едкой интонацией.

Их губы встретились, Гарин обхватил маленькую, гладкую голову Маши своей огромной ручищей. Она застонала. И стала с него сбрасывать его розовый махровый сугроб. Его вторая рука угрожающе зашарила по её спине чёрного шёлка, ища молнию, но Маша остановила её, придержав на весу. Целующийся Гарин замер с нависшей над Машей дланью. Она со стоном оторвалась от его губ:

— Я сама. А то порвёте всё, как в прошлый раз.

Встала — тонкая и чёрная. Скрипнула молния. Помогая телом, Маша мгновенно стянула с себя платье, отшвырнула. И в бордовых чулках, бордовом белье медленно и красиво села на колени к Гарину, оплела руками:

— Доктор, вы меня примете? У меня, знаете ли, довольно простой случай…

Гарин взял с тумбочки папиросу с зажигалкой, закурил. Машина голова лежала у него на левом плече.

— Прошлый раз вы обещали рассказать мне о вашем преображении, — произнесла она, разглаживая его покоящуюся на груди бороду.

— О каком?

— Ну, когда вы… — Она потёрла своей узкой ступнёй холодную титановую ногу.

— Ах, это. — Он выпустил дым. — Десять лет тому я, уездный доктор, зимой вёз в село Долгое вакцину против боливийской чернухи. Ехали с одним ямщиком на его самокате в пятьдесят лошадок, попали в жуткую метель, сбились с пути, заночевали в поле. Он замёрз, а я выжил. Но уже без ног. Вот и всё преображение.

— Но вы рассказывали, что та ночь многое изменила в вашей душе.

— В душе? Так и сказал? Вероятно, выпил лишнего. Вы меня неизменно спаиваете, Маша.

— То есть преображения не было?

— Было, но…

— Вспоминать не хочется?

— Сейчас, во всяком случае…

— Ясно.

— Вспоминать — не гнилым овсом торговать…

— Не будем.

Она вынула из его мясистых, вечно недовольных губ папиросу, затянулась, вернула папиросу на место.

— Да, забыла: Ангелу опять затрясло, прямо во время танца.

— С кем она танцевала?

— С Дональдом. Но всё обошлось, он оказался джентльменом.

— Он и есть джентльмен, — серьёзно почесал бороду Гарин. — При всей его девиантности.

Помолчали.

— Гарин, — произнесла Маша.

— Да?

— Мне… очень хорошо с вами.

— Правда?

В ответ она трижды клюнула носом его плечо. Дотянулась, взяла с тумбочки бокал:

— Допьём?

Он не ответил. Она села, отпила, вытащила из его губ папиросу, прижалась своими, вливая в него терпкое вино. Он закашлялся, заворочался, сел.

— Простите. — Она приникла к нему.