Кристина Далчер - Мастер-класс

Снизу доносились знакомые звуки: мои родители, перемежая английские слова немецкими, обсуждали любимых внучек, которые с лета успели так сильно вырасти; Фредди хихикала, слушая их речь с непривычными велярными и фрикативными звуками, и пыталась подражать; Энн говорила по-немецки довольно бегло; Малколм помалкивал, однако не сидел, а ходил туда-сюда, полагая, видимо, что сидячая позиция на семейном поле брани может оказаться куда менее выигрышной.

— Это ты, Лени?

Знакомый голос словно выплыл мне навстречу с верхней площадки; он казался невероятно хрупким и одновременно исполненным силы. И я тут же перестала прислушиваться к голосам, доносившимся снизу, и устремилась туда, откуда доносился тот любимый голос.

Нет, не устремилась — он сам притянул меня к себе; втянул в некое совершенно иное пространство.

— Лени? — снова произнес тот же голос. Имя «Лени» бабушка дала мне сорок лет назад, и оно никогда мне не нравилось. Уж больно оно напоминало мне знаменитую женщину-кинорежиссера, ту самую любимицу Гитлера с труднопроизносимой фамилией Рифеншталь, которая занималась узаконенной пропагандой фашизма и ставила балеты, положенные на музыку Вагнера. Хотя бабушка много раз пыталась убедить меня, что в мире женщин с именем Лени гораздо больше, чем Рифеншталь и я.

Когда мои ноги коснулись последней ступеньки, Ома, как обычно, протянула мне руку ладонью вверх; серебряные перстни на пальцах, ставших слишком худыми, болтались свободно и смотрели в разные стороны. Нет, «слишком худые» — это еще мягко сказано; они были попросту костлявыми. Моя столетняя бабушка вообще стала удивительно похожа на смерть — особенно когда стояла, как сейчас, опершись одной рукой на трость, а второй уцепившись за перила лестницы для большей устойчивости, но величественно подняв голову. Мне вдруг показалось, что она сейчас упадет, и я подхватила ее. Ей-богу, весила она не больше вздоха.

И, разумеется, я тут же, не задумываясь, выпалила:

— Они хотят забрать моего ребенка!

— Я слышала. — Бабушка постучала по своему левому уху. — Мне еще несколько недель назад новые уши подарили. Этот аппарат стоил целое состояние.

И тогда я расплакалась, как маленькая. Мы так и сидели на верхней площадке лестницы, переплетя руки и ноги, и я плакала, а моя старая бабушка баюкала меня, как в моем далеком детстве, когда я часто болела. Меня начинало подташнивать при мысли о том, что будущее моей Фредди уже кем-то спланировано и предопределено; мне было страшно подумать, что вскоре прибудет тот желтый автобус и увезет ее по дорожке, выложенной желтым кирпичом, а потом моя девочка будет уничтожена системой, которую я сама же и помогала создавать — и сволочными липкими комментариями в адрес соучеников, и своей сверкающей золотой картой, дарящей столько привилегий и удобств.

Бабушка дождалась, когда я наконец перестану судорожно всхлипывать, и спокойно попросила:

— Расскажи мне об этих желтых автобусах поподробней. Куда они увозят детей?

— В Канзас. — Голос, которым я это произнесла, звучал как чужой. Прислушавшись, я поняла, что Малколм прекратил свое бессмысленное хождение по коридору и припарковался где-то поблизости от нас, а может, и на середине лестницы притаился. И оказалась права.

— Здравствуйте, Мария, — сказал он бабушке, поднимаясь к нам с середины лестницы. — Отлично выглядите. — Эти слова вполне могли бы прозвучать по-доброму, если бы их произнес не Малколм, а кто-то другой.

— Выгляжу я как смерть, — возразила Ома. — Так что лгать мне не стоит.

Я видела по его глазам, что он полностью с ней согласен и его, пожалуй, даже слегка корежит от отвращения. Не очень сильно, но все же заметно. Хорошо хоть, подумала я, он не пустил в ход ни одного из своих цветистых эпитетов: престарелая, обессилевшая, бремя для собственных детей . Моя нога, которой я упиралась в предпоследнюю ступеньку лестницы, находилась всего в нескольких дюймах от ширинки на его дорогих офисных габардиновых брюках, так что я наверняка попала бы точно цель, если бы поставила себе подобную задачу. Я даже невольно улыбнулась при мысли о том, что подобная хулиганская выходка вполне возможна. Похоже, он это почувствовал и сказал:

— Ладно, не буду вам мешать. Наверняка вам хочется всласть поболтать наедине.

— Да уж, пожалуйста, Малколм, — ядовитым тоном откликнулась я, — будь добр, предоставь нам такую возможность.

И он ушел; вернулся вниз, где, видимо, продолжил тупо ходить по коридору, полностью игнорируя моих родителей, а также собственную младшую дочь.

— А у вас, я вижу, все по-прежнему, — заметила бабушка. — Все та же «счастливая супружеская пара»? — Это прозвучало, правда, как нечто среднее между утверждением и вопросом, но я, разумеется, заметила сарказм, отчетливо прозвучавший в ее голосе.

— Не совсем. А что с тобой-то происходит? У тебя такой вид, словно ты месяц ничего не ела. — Я взяла ее за руку и стала рассматривать ломкие неровные ногти, сухую потрескавшуюся кожу, туго натянутую на опухших суставах. И волосы у нее тоже стали какими-то безжизненными, сильно изменившись с тех пор, как мы с ней в последний раз виделись; когда я отвела в сторону густую прядь, упавшую ей на глаза, по-прежнему ясные, почти лишенные морщин, в пальцах у меня остался пучок волос, а еще несколько десятков волосков упали на ковровую дорожку, которой была застелена лестница.

У нее выпадают волосы , — с тоской подумала я, — как шерсть у голодной, отбившейся от стада овцы .

— Наверное я слишком зажилась на этом свете, Liebchen , — сказала она.

— Чепуха какая!

— Нет, это правда. Я слишком долго живу и слишком много видела. Помоги-ка мне встать, Liebchen . Я хочу показать тебе кое-что, пока мы одни.

Мы прошли по верхнему коридору и оказались в той комнате, что когда-то была моей; из ее окон был виден сад за домом, а за садом — бесконечные ряды новых домов. Теперь в этой комнате поселилась бабушка. Я помогла ей устроиться в мягком кресле, обитом веселым ситцем, и по ее просьбе подвинула поближе козетку, чтобы она смогла удобно положить ноги. Лодыжки у нее были страшно опухшие.

Вот, значит, как выглядит старость.

— Ох, бабуля! — вздохнула я.

Но она только отмахнулась — деликатно, но все равно как бы возражая.

— Довольно причитать. Подойди вон к тому кедровому комоду в углу и достань оттуда голубую коробку — нет, не эту, а ту, что побольше, она на самом дне.

Я послушно достала коробку и поставила бабушке на колени. Коробка была довольно свободно перевязана плетеным шнурком; бабушка дернула за один конец, и обе петли «бантика» распустились, а повисшие концы вызвали у меня воспоминание о том моем кошмарном сне, где людей душили толстые «Q» с хвостами-щупальцами.