Кристина Далчер - Мастер-класс

— Теперь сними крышку, — велела мне бабушка, бессильно уронив руки; казалось, она уже и так довольно потрудилась — более чем достаточно для одного дня.

Я сняла крышку.

Внутри коробки была аккуратно и плотно уложена какая-то одежда — синяя шерсть, белый хлопок. Сбоку лежал, свернувшись кольцом, черный галстук со слегка обтрепанными краями. Я просто представить себе не могла, зачем бабушке понадобилось показывать мне свою старую школьную форму, ведь прошло уже столько лет.

— Это что, твоя школьная форма? — на всякий случай спросила я, перебирая пальцами грубую синюю шерсть юбки.

— Это действительно форма, — сказала бабушка. — Только не школьная. — Она до сих пор мягко произносит звук «ш» в начале слов. — Достань ее, если хочешь. А все туфли в большой коробке, в шкафу.

Я разложила форму на кровати — сперва белую поплиновую блузку, которая, когда я ее развернула, оказалась вовсе не белой, а сильно пожелтевшей от старости; затем синюю юбку с глубокой встречной складкой спереди, и постаралась, чтобы складка совпала с застежкой на блузке; затем развернула галстук. Он оказался совсем ветхим, и тонкая черная пыль дождем посыпалась мне на руки.

— Теперь туфли, Liebchen . Маршировальные Schuhe.

— Ома, ты что? Ты хорошо себя чувствуешь?

— SCHUHE , девочка! Достань мои маршировальные туфли! — Бабушка от нетерпения даже разок пристукнула тростью, и довольно сильно.

Из второй тяжелой коробки я достала пару грубоватых черных туфель. Закрытых, со шнуровкой. Когда я поставила их на пол, они так стукнули, что сразу стало ясно, в чем их секрет — на каблук и на носок были прибиты металлические подковки, какие бывают у исполнителей чечетки.

— Теперь понимаешь, Лени? — грозно спросила бабушка.

Но я совсем ничего не понимала. Может быть, моя бабуля пытается объяснить, что в 30-е годы прошлого века она состояла в несколько странной, милитаризированной группе танцоров-степистов? Я машинально перебирала старые вещи, пальцами ощущая различную структуру ткани, округлую форму пуговиц на блузке. На каждой пуговке были выбиты буквы, я посмотрела внимательней и спросила:

— Что значат эти BDM и JM? Это название твоей школы?

Она не ответила и велела мне сесть.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, Лени. Этого я никогда и никому не рассказывала. Даже твоему отцу.

— Хорошо. — Хотя, судя по ее интонациям, мне, пожалуй, не очень хочется это услышать.

Бабушка удобно откинулась в кресле, перестав напряженно сжимать набалдашник своей трости, и стала рассказывать.

— В юности я была близко знакома с одной девочкой. Не из бедной семьи. Как раз ее семья считалась вполне зажиточной: отец был врачом, а мать преподавала математику в городской гимназии. Мы с Мириам очень подружились. — У бабушки даже глаза заблестели. — Мы были настоящими подругами. Почти как сестры. — Ее глаза заблестели еще сильней, что было уже подозрительно, и я не стала спрашивать, по-прежнему ли она общается с Мириам и где Мириам сейчас. — Когда я достаточно подросла, мой отец и двоюродный дед заставили меня вступить в BDM, Bund Deutscher Mädel. Думаю, тебе известно, что это означает?

Я приблизительно перевела с немецкого:

— Какое-то немецкое объединение.

— По-английски это называется Союз немецких девушек. — Она кивнула в сторону разложенной на кровати одежды. — Отец купил мне эту форму и ботинки. Сперва мне все это не очень нравилось, но на день рождения папа сделал мне подарок: особые подковки, как для степа, и отправил меня к сапожнику, чтобы тот их прибил. И знаешь что?

— Нет.

— Мне понравилось! Я стала с удовольствием носить эту форму каждый день после школы, а также на те собрания, что бывали по вечерам. Через какое-то время я и в школу стала в этой форме ходить. Как делали и многие другие девочки. Не нальешь ли ты мне соку? Он в том маленьком холодильнике.

Я отыскала банку яблочного сока и вылила ее содержимое в большой стакан, который Ома с жадностью опустошила, после чего ее голос отчасти вновь обрел былую плавность, и она продолжила рассказ:

— Школа стала совсем другой. После введения этих форм. Девочки, которые раньше все вместе прыгали через веревку и играли в разные игры, стали разделяться на группы. Мой отец сказал, чтобы я не вздумала даже разговаривать с Мириам, когда на мне форма BDM. — Бабушка засмеялась, но уж больно невесело прозвучал этот смех. — Впрочем, он мог бы мне этого и не говорить, потому что сама Мириам давно уже перестала со мной разговаривать.

Бабушка надолго умолкла.

— А что потом случилось с Мириам? — спросила я, поскольку пауза настолько затянулась, что мне стало не по себе.

— Не знаю. — Ома на меня не глядела, она смотрела в окно. Потом снова повернулась ко мне. — Нет, я действительно этого не знаю. А потом я вступила в местную группу Glaube und Schönheit [13] « Вера и красота » ( нем .) — в нацистской Германии подразделение Союза немецких девушек (BDM). и стала изучать искусство. — Последовал еще один короткий горький смешок. — Надо же, вера и красота! Смешно, но ни одно из моих произведений красотой не обладало. — Ее взгляд скользил по дальней стене комнаты.

Я тоже посмотрела туда.

Большая часть полотен Омы выполнена в серых и черных тонах; это некие абстрактные воплощения стен, оград и прочих символов разделения. Когда я смотрела на ее картины, я всегда думала: а какие картины написала бы я, если б послушалась своего сердца, а не своего мужа?

ТОГДА:

Я сидела в той комнате на задах дома, где папа когда-то специально пробил в стене окно, чтобы устроить для меня настоящую студию. Студия, правда, уже не была только моей, но я всегда ею пользовалась, когда приезжала летом на каникулы или когда пыталась спастись в Мэриленде от промозглой февральской погоды Коннектикута и дождаться наступления весны; в Мэриленде климат был куда более терпимым. А в этой комнате зимой всегда было тепло от монотонно гудевших радиаторов, а летом прохладно, поскольку ветер продувал ее насквозь через затянутое сеткой окно, распахнутое настежь. В тот День благодарения, в ноябре, в моей студии и вовсе было на редкость уютно.

Вообще-то предполагалось, что в каникулы и на День благодарения я буду с утра до ночи заниматься и прочту массу литературы по истории искусства и прежде всего о художниках-прерафаэлитах, но меня так и манил пустой холст, он практически молил меня о цвете.

Утром ко мне заглянул Малколм, который тоже приехал домой на каникулы. Одарив меня легким поцелуем, он взял мою перепачканную красками левую руку и спросил:

— Неужели так уж обязательно заниматься живописью в этом кольце, Эл? — Затем он уставился на мою незаконченную картину, и у него вырвалось: — Господи, а это еще что такое?