Кристина Далчер - Мастер-класс

Я не стала утруждать себя чтением всех страниц, полных жалоб и данных под присягой показаний, а также служебных уведомлений. Моя подпись требовалась лишь на некоторых документах; а моя дальнейшая жизнь в какой-то степени ограничивалась только необходимостью через три недели, считая с сегодняшнего дня, явиться в суд, но и этого затруднения я вполне могла избежать, поскольку Малколм весьма любезно устроил все так, что развод мог состояться и заочно. То есть в мое отсутствие.

Как это мило с его стороны!

Два других конверта, гораздо тоньше, сразу вызвали у меня тревогу. На одном рукой Энн было написано: Моей матери. На другом — острым почерком Малколма — Елене. Первым я решила прочесть послание Малколма.

Внутри были указаны мои личные данные: мое полное имя, номер социального страхования, контактная информация — и медицинские данные: количество беременностей, их течение, возраст матери в период беременности — вторая моя беременность, к сожалению, была названа «поздней», — и все это соответствовало моему состоянию на тот день, когда я отправилась делать пренатальный Q-тест. На тот самый день, когда я, так и не сделав теста, вышла из клиники, оставив там тех двух женщин, что рассуждали о детях в терминах показателей по шкале коэффициента умственного развития.

Впрочем, второй формуляр несколько отличался от первого.

Прямо на первой странице — той самой, которую я так искусно подделала, чтобы с гордостью продемонстрировать Малколму, — в графе «Результаты» стоял весьма наглый коэффициент 9,3, а под ним еще и показатель в процентах. Ну да, именно так все и должно было быть, именно так я все и сделала. Но на второй странице вместе с моими идентификационными данными в той графе, где должно было быть некое число, были жирно напечатаны всего три слова, показавшиеся мне какими-то особенно наглыми.

И внизу рукой Малколма было написано: Неужели ты думала, что я не узнаю? Неужели ты думала, что я такой дурак ? Слово «дурак» было дважды подчеркнуто.

Со мной все в порядке, твердила я себе. Но все, что было вокруг меня, воспринималось как некое расплывчатое пятно, хотя со мной все было в порядке . Во всяком случае я это понимала, потому что губы мои снова и снова произносили эти слова:

Сомнойвсевпорядкевпорядкевпорядке.

Я бы никогда не стала лгать Малколму, но он тогда попросту не оставил мне выбора. Я прекрасно знала, что будет, если проклятый показатель Q-теста у Фредди окажется хоть на миллионную долю ниже девяти. Я прекрасно знала, что заставит меня сделать Малколм, потому что сам он для себя давно уже все решил.

В этом извращенном игровом шоу я в данный момент чувствовала себя прямо-таки звездой, а на меня смотрел еще конверт номер три со словами «Моей матери», написанными красивым, уверенным почерком Энн. Я ногтем вскрыла конверт, развернула листок кремового цвета и прочла письмо. Это не отняло у меня много времени. Но обожгло очень больно.

В письме Энн не было ни обращения, ни приветствия, ни заключительных слов; а последнее его предложение я, вероятно, никогда не смогу стереть из своей памяти:

Думаю, ты свой выбор сделала. Я больше не хочу тебя видеть — никогда !

Слово «никогда» было подчеркнуто двумя чертами.

Прошло несколько минут, а может, часов. Я смотрела, как стекают по стеклу капли дождя, то на мгновение замирая, то вновь ускоряя свой бег. До меня доносился повторяющийся рев какого-то далекого механизма, возможно, генератора; в ушах у меня тоже стучало, негромко, но болезненно. Вряд ли за все это время я хотя бы пошевелилась, не говоря уж о том, чтобы встать с кресла, потому что ноги у меня совершенно затекли, и теперь их мучительно покалывало.

Впрочем, сейчас мне было почти приятно сосредоточиться на этой боли. Она как бы временно заслонила все остальное — те документы на столе, записку Энн.

Дверь в квартиру я так и оставила открытой, и было слышно, как оба Шалтай-Болтая, сидя за стойкой, убеждают друг друга, что сегодня уж точно заслужили перерыв. Один из них вызвался «сгонять за жратвой». Второй тут же возразил: «Нет уж, черт побери, вместе поедем! А то в прошлый раз ты по дороге сожрал половину моей картошки. Тут сейчас спокойно, разве что за теми новенькими в конце коридора присматривать пока нужно. Хотя док так и так за ними присматривает. И наверняка сразу нам позвонит, если эти что-нибудь этакое отчебучат».

Они засмеялись и перешли на шепот — скорее всего, обменивались идиотскими скабрезными шутками на наш счет. Собственно, им и делать-то на своем посту больше было нечего. Потом раздался какой-то металлический скрежет, решетка, отделявшая их владения от остального вестибюля, открылась, закрылась, послышались тяжелые шаги, и все стихло.

Вокруг была полная тишина, и только внутри меня все корчилось и вопило.

Док так и так за ними присматривает.

Ну еще бы! Ведь Фредди необходим постоянный врачебный надзор.

Я тихонько закрыла входную дверь и прошла в нашу крошечную ванную, где постаралась получше расчесать воронье гнездо у себя на голове, затем натянула джинсы и белую хлопчатобумажную рубашку, оставив несколько верхних пуговок расстегнутыми — чтобы выглядело достаточно соблазнительно, но не воспринималось как откровенное приглашение. И только тут до меня дошло, что я постоянно произвожу некие странные звуки — их, впрочем, вполне способно издавать любое человеческое существо, но сама я никогда таких не издавала. Во всяком случае, эти горловые хрипы, почти что звериное рычание, вряд ли могли иметь отношение ко мне. Странным звукам сопутствовали и самые обычные — плач, сопение, хлюпанье носом. Но никаких сколь-нибудь различимых слов. Это была самая примитивная форма коммуникации, древнейший способ выражения человеком своих мыслей и чувств с помощью звуков.

И этот древнейший способ оказался действенным. Во всяком случае, мне действительно удалось отчасти успокоиться.

Я нацарапала записку Мелиссе и Руби Джо, сообщив, что вернусь к ланчу, и двинулась по коридору в тот его конец, где вчера вечером исчез Алекс.

Когда я заглянула в его приоткрытую дверь, он сидел на диване и что-то писал. Авторучка «Монблан», какими обычно пишут богатые мальчики, замерла в его руке, и он поднял глаза, одарив меня той обаятельно-соблазнительной улыбкой, которой всегда пользуется в моем присутствии, даже если рядом Малколм.

— Можно с тобой поговорить? — спросила я.

— Конечно. Входи.

Его квартира оказалась раза в два больше нашей, и в ней нигде даже намека не было на серый цвет. Это была квартира, предназначенная для той элиты из персонала, которая обладает правом свободно приходить и уходить; об этом, в частности, свидетельствовало и то, что окна у Алекса украшали только занавески. Никаких решеток.