Софи Макинтош - Синий билет [litres]

В поезде я спала, прислонив голову к запотевшему окну. Когда мы выехали из туннеля на другой берег, там была красная земля, словно мы попали на другую планету. И еще там было очень жарко, куда жарче, чем у нас на родине. Я видела крошечных зубастых рептилий, они копошились повсюду – в болотах и на пляжах. Ночью возле любой лампы роились тучи мотыльков, некоторые были огромные, с мой палец. На пляже я пила дешевый голубой лимонад, а в отеле дешевенькие алкогольные напитки, наливая их в стаканчик для чистки зубов. Никто там не носил медальонов. Люди заговаривали со мной с любопытством, просили разрешения заглянуть в мой медальон, даже спрашивали, нельзя ли вытащить оттуда мой билет и посмотреть, из чего он сделан, но с этим у меня было строго. Они спрашивали, что я думаю по поводу наших билетов, а я отвечала, что это просто здорово, что я очень этому рада, что делать выбор в жизни не всегда приятно или необходимо, а очень даже несладко, и что я прожила беззаботную жизнь, даже не задумываясь: а что, если будет так, а что, если будет эдак. Иногда, напившись, я снимала медальон и давала его разглядывать. Он очень понравился одной маленькой девочке, и она его надела, а у ее родителей был одноразовый фотоаппарат, и они сфоткали ее с ним. Где-то, наверное, сейчас эта фотка еще есть. И в те несколько минут, что медальон не висел на моей шее, я чувствовала себя свободной и голой. Все были очень добры ко мне. Наверное, я бы согласилась увезти туда своего ребенка.

Эта идея меня сильно вдохновила. И я поделилась ею с другими. Мы же могли уехать куда угодно.

– Завтракать! – объявила Марисоль и поставила на стол кастрюлю с нашей кашей. – Давайте-ка пока не будем об этом. Это все в будущем. Выживание – тоже как жизнь в чужой стране, и нам сначала надо попасть туда.

Ночами и по утрам я начала видеть странные вещи. Словно сны наяву, вспышки света. По углам нашей комнаты двигались тени и превращались в объемные фигуры. Я махала ножом во тьме, словно что-то могло на него напороться. Что бы ни происходило с Лайлой, это происходило и со мной. Это было заразно: меня тоже охватывала легкая лихорадка. Мы понятия не имели, насколько такое состояние естественно и ожидаемо. А какая еще болезнь или состояние могло изменить наши вкусовые ощущения, или заставлять наши сердца бешено колотиться, или вызывать постоянную смену настроения. Я вдруг решила, что меня больше не интересуют подробности изменений в моем теле, даже если бы я могла их узнать. Мне стало просто невыносимо думать о том, как я вывернусь наизнанку и извергну из себя нечто, окровавленное и неведомое. И когда я смотрела на свой живот, то чуть ли не ждала, что оттуда вылезет что-то в перьях или чешуе.

Я не знала, можно ли считать беременность своеобразным ранением и как ее воспринимало мое тело: как состояние благодати, или опасности, или и то и другое. Когда я дотрагивалась пальцем до подмышки, он покрывался липким потом. Я источала жар, словно звезда в темном небе.

– Вернись в кровать, – сказала Марисоль. – Тебе надо следить за своим поведением. – Она произносила это ласковым голосом, но при этом цепко сжимала меня в объятиях, чтобы я отвлеклась от своих тревожных мыслей. – Я беспокоюсь о тебе, – добавила она.

– А я о себе не беспокоюсь, – проговорила я, чувствуя себя уверенной, чистой и готовой.

– Ты отдаляешься от нас.

– Ничего подобного, – возразила я. – Мысленно я с вами, как никогда раньше. Я просто беременна.

Больше я не опасалась произносить это слово – ну, или почти не опасалась. «Беременна», – говорила я себе, словно это был вызов. Мать. Мать. Мать.

– Прислушивайся к себе, – посоветовала Марисоль. – Больше я ничего не прошу.

Я подождала, пока она перевернется на другой бок и уснет. Я лежала с открытыми глазами. Я не сжимала в руке нож – он лежал рядом на полу, откуда я в случае необходимости могла его сразу схватить, – но я осторожно проводила кончиками пальцев по его рукоятке и лезвию.

Всю ночь я воображала себе своего ребенка. Пухленький, покрытый пушком, как персик. Даже его назойливый плач мог звучать приятной музыкой, которая была слышна только мне. И нож на полу служил ему надежной защитой. Мои нежные руки были способны разорвать его врага на части. Было что-то жестокое в том, как я плакала раньше, думая о малышах в городе, и как мне хотелось схватить их на руки и сбежать. И вот теперь во мне появилось это желание: обезопасить своего малыша любой ценой: в этом инстинкте не было ни капли нежности. Теперь, когда я была без пяти минут мать и во мне этот инстинкт вполне проявился, сама идея нежной ласки казалась мне смехотворной.

Марисоль стала проводить с женщинами консультации в лесу.

– Позвольте мне вам помочь, – предложила она. И к моему удивлению, все согласились, даже Валери. А я отказалась, конечно.

– О чем ты только думаешь? – спросила я.

– Я думаю, что могу делать добро, – ответила она, – пока мы тут. Я думаю о том, каково нам ощущать страх и одиночество и что, если мы будем просто разговаривать и раскрывать друг другу душу, это может помочь.

Я представляла себе, как Марисоль ведет прием в мятно-зеленом кабинете, взвешивает женщин и громко наговаривает результаты на диктофон. Марисоль обследует пациенток, словно их мозг можно положить на руку и читать как книгу. Марисоль звонит в нужную инстанцию, изящно набирая номер, и без лишней суеты сообщает новости. И все это время у нее на шее висит медальон с синим билетом, и она отдает себе отчет в том, что это вовсе не то, чего она хочет в жизни, и что ей в самом начале надо было заглянуть в себя и понять свою природу, раз даже врачи не способны видеть всего. Я задумывалась, как она воспринимала отношения между материей и сознанием, как понимала принцип их взаимодействия. Но даже она пошла наперекор лотерее, полюбив кого-то, – и это стало ее поражением, хотя в самой этой мысли можно было найти утешение, а как же иначе?

Я думала о ней все чаще и чаще. И о своей прежней жизни тоже. Друг моего отца возник темным силуэтом в дверях моей комнаты, а я притворилась спящей. Те мальчишки на дороге. Потом вспоминала, как барахталась в куче прелых листьев, перемешанных с землей. Как я убеждала себя, что то, чего я боюсь, совсем не страшно. Что мне мало повредит то, на что я оказалась способна. Близость чужих рук у моего лица. Кровь на ляжках и мысль: ну что ты наделала… Вещи, о которых я не очень хотела рассказывать доктору А. Вещи, которые, как мне казалось, послужат для него лишним подтверждением того, кто я такая, и тогда он сможет найти точный термин и выявить причину моей непригодности.

На меня давила масса воздуха, но тем не менее я парила. Я ждала, когда ко мне вернутся остальные. Они сидели среди деревьев, скрестив ноги, и делились своими исповедями. В ожидании отпущения грехов – другого способа не было. А я сидела в высокой траве в саду или лежала на матрасе, который делила ночами с Марисоль, и засыпала, резко вскакивая, разбуженная каким-нибудь шумом. Проснувшись, я несколько минут лежала без движения, вслушиваясь в звуки за стеной хижины, которые могли бы сигнализировать о приближении врага, но до моего слуха доносился лишь шорох листвы да птичий гомон над крышей.