Софи Макинтош - Синий билет [litres]

– Почтим память Терезы. Она была нашей подругой. Нам жаль, что это произошло. Она знала, во что ввязалась, как и мы все знаем. Так что хотя она не могла этого предвидеть, мы знаем, что она бы все поняла.

Лайла издала сдавленный всхлип и прикрыла рот кулаками, не давая себе разреветься. Я склонила голову. Каждая из нас бросила на полузавернутое в одеяло тело горсть земли, как это делают в кино.

– Наверное, я все-таки не такая, как вы, – сказала Валери, когда мы уже вошли в хижину и, насколько смогли, смыли с рук грязь. Ее лицо выражало омерзение. – Наверное, я совсем другая, и различие между нами, о котором мне говорили, все же существует. Я бы не поступила так беспечно со своей свободой, так бездумно, так глупо. Я бы себя так не вела.

Мы, синебилетницы, как будто сбились в стаю.

– Отлично, – сказали мы ей. – Можешь думать все, что хочешь.

– А вам известно, что даже и сейчас ваши младенцы подчиняют себе вашу кровеносную систему? Ваш мозг, ваши гормоны?

Мы с Лайлой отрицательно помотали головами. Мы этого не знали. Я поглядела на Марисоль в надежде получить от нее какой-то знак, но она сидела неподвижно.

– Ваши младенцы лишают вас запаса крови, – продолжала Валери. – Ваши тела в опасности, но младенцы заставляют вас об этом забыть. Младенец стремится выжить любой ценой, ему на вас наплевать. И это омерзительно. Вам кажется, что у вас есть некая миссия, но это чистая биология.

– А тебе не кажется, что твои слова звучат несколько мелодраматично? – спросила Марисоль, и в ее голосе я услыхала интонации доктора А.

– Вот почему вам кажется, что вами манипулируют, – продолжала Валери, не обращая на нее внимания, – и вот почему вам хочется забить рот землей, или лизать соль, или жрать сырое мясо. Таким вот образом младенец сообщает вам, чего ему не хватает, что ему нужно.

Марисоль вздохнула.

– Не дайте ей напугать вас!

– Что еще? – не удержалась я.

– Младенец все в вас изменяет, – изрекла Валери. – Есть женщины, которых младенцы заставляют впасть в глубокую депрессию. Есть женщины, которые после родов совершенно меняются. Есть женщины, которые умирают, выталкивая младенцев наружу. Младенец порвет вам мышцы и сломает вам кости.

Марисоль помотала головой:

– Все совершенно не так.

Она хотела еще что-то сказать, но осеклась, встала и вышла из комнаты.

– Я не понимаю, почему вы этого хотите, – продолжала Валери. – Я не понимаю, почему вы от всего в жизни отказались. Я всегда хотела только свободы. Я всегда хотела быть уверенной, что моя жизнь не движется в этот тупик, но я это знала всегда после того, как мне исполнилось двенадцать лет. Я узнала, чем будет моя жизнь, еще до того, как поняла, что это такое. – Она вскочила, сжав кулаки. – Если хотите знать, я вас всех просто ненавижу, – заявила она, просияв. – Всех вас ненавижу. Вы считаете, что ключ к счастью или к чему там еще лежит в вашей так называемой самореализации. Вы считаете, что семья все налаживает, а я вам могу сказать: ничего подобного! И мне очень жаль сообщать вам эту истину, мне очень жаль, что ваше тело так над вами подшутило, так безжалостно подшутило, и вам уже не вернуться назад. И вы будете сожалеть об этом каждый день своей жизни.

А утром Валери пропала. Она прихватила с собой одеяло, спальный мешок, пачку макарон и коробку супов-концентратов.

– Смылась-таки! – в сердцах произнесла Марисоль. – И это после всего, что мы для нее сделали!

Итак, нас снова стало три. Или шесть, в зависимости от того, как на это посмотреть.

После этого Лайла вообще перестала говорить. Почти все время она сидела в палатке или на берегу ручья. Мы с Марисоль украдкой следили за ней издалека, опасаясь, как бы она не утопилась.

Мы высматривали ее фигуру, когда она лежала на траве, задрав одежду, так что солнечный свет падал на ее голое тело. Иногда она купалась в ручье, но он был слишком мелкий, чтобы в нем утонуть.

– Наверное, она опять ходила во сне, – заключила Марисоль, внимательно оглядев ее. Может быть, она считала Терезу эмиссаром, который выслеживал ее во тьме, во сне. Бедняжка Лайла. Она вполне могла счесть Терезу врагом. Но она ошибалась.

Но насколько она ошибалась, мысленно задавала я себе вопрос. Если учесть все обстоятельства. Я вспоминала прощальную речь Валери, ее слова о переменах в моем теле, которые я совершенно не планировала. Но ведь с моим телом и так произошла масса перемен, которые я не планировала.

На лужайке появился хор зверей, и Марисоль на время отвлеклась.

– Привет, мои красавчики! – обратилась она к ним, но при нашем приближении зверьки бросились врассыпную, словно у них к нам больше не было доверия.

– Не засыпай, – попросила меня Марисоль ночью. – Мне одиноко.

Но я не могла: глаза сами собой слипались, даже когда она меня сильно щипала, оставляя на моих руках синяки.

– А что делают с синебилетницами, если их ловят? – спросила я. – Ты ведь знаешь?

– Не знаю, – ответила Марисоль. – Нам не рассказывали.

– Ты врешь, – не поверила я и отвернулась, а она даже не попыталась меня приласкать, не обняла.

– Я не вру, – возразила она. – Ты же меня уже хорошо узнала. И знаешь, что я не врунья.

Она была всегда невозмутима, и это меня просто убивало. Иногда я не могла заставить себя на нее взглянуть.

– Я так понимаю, тебе не позволяют оставить ребенка, – предположила я.

– Не позволяют, – отозвалась она. – Ты правильно понимаешь.

– А ты когда-нибудь лечила белобилетницу? – спросила я. – Ты когда-нибудь принимала роды?

– Нет. Мне это не позволяли.

Я чувствовала ее беспомощность, ее отчаяние по поводу того, что она знала кое-что, но далеко не все. А я не привыкла видеть в ней эти слабости, и ее ранимость меня немного отталкивала.

– В тебе же могли это распознать, – сказала я, желая ее уколоть. – Твою слабость. Они же понимали, что ты не годишься.

«Снулая рыба», – так она меня тогда называла. Уже не «болотной ведьмой». И не «муравьиной маткой».

– Знаешь, тебе больше нельзя уничтожать себя, – сказала она. – Ты лишилась этого права. Пей витамины. – И она вложила мне в рот два драже, которые я запила водой.

Но я не призналась ей, что, когда думала о родах, то видела лишь туннель яркого белого света, а за ним такую полную пустоту, какую только могла себе вообразить, то есть, иначе говоря, все, что сделало меня мной, уничтожилось, а потом возникло снова, в новой форме, и закалялось в своего рода огне любви, о которой я еще не имела ни малейшего понятия. Иными словами, наверное, я думала, это будет похоже на умирание, но менее пустое. Скорее, нечто осязаемое.

В голове у меня отчетливо звучал ответ доктора А, словно он стоял в комнате рядом со мной. «Именно это и может прийти в голову тому, у кого нет детей».