Софи Макинтош - Синий билет [litres]

Марисоль открыла бардачок. Я наблюдала за ее действиями и угадала ход ее мыслей. Документы женщины. Ее адрес, ее имя, данные о ней. Я видела, как Марисоль переваривает добытую информацию, отправляет ее в закрома своей памяти. Женщина нервно дрожала. Я это почувствовала, даже сидя сзади, неудобно притулившись на тесном сиденье.

– Вы отвезете нас, куда нам нужно, – безапелляционно заявила Марисоль. – И вы никому не скажете, что подвозили нас. Если вы кому-то сболтнете, я вас найду. Я причиню вред вашему ребенку точно так же, как вы причините вред моему. Вы меня поняли?

– Да!

– Мы обе в отчаянном положении, – пояснила Марисоль. – Мы не всегда были такими. Вы нас тоже поймите.

– Может быть. – Она взглянула на меня в зеркало заднего вида, и наши глаза встретились.

– Вы мне нравитесь. – Марисоль вытянула ноги и выудила из кармана карту. – Я покажу, куда ехать.

Уже почти совсем стемнело, когда мы вышли из машины. Мы доехали до берега океана, который тянулся бледной полосой на фоне неба. Вдалеке виднелся городок, и ведущие к нему дороги были усыпаны принесенным ветрами пляжным песком. Я чувствовала себя безопаснее под темным покровом ночи. Почти все дома были заперты. Дойдя до городской окраины, мы набрели на станцию техобслуживания, над которой неоновая вывеска сияла розовым и голубым. У колонок не было видно ни одной машины. А мне вдруг захотелось ощутить на языке вкус бензина.

Марисоль поплевала на салфетку и яростно оттерла грязь с моего лица, а потом затянула мне волосы на затылке, да так туго, что я поморщилась от боли.

– Ты же хочешь выглядеть презентабельно, разве нет? – строго спросила она.

Она осталась на улице с нашими вещами, а я зашла внутрь с намерением что-нибудь купить. Я ощущала себя не просто чистой, но словно подсвеченной изнутри, словно мой череп был пуст. И мои мысли были ясны и понятны, причем на сей раз все они были непорочны. Они были сосредоточены на моем животе. Может быть, жестокость благотворна для души.

Две пинты молока, консервированный ананас. Сладкие апельсинчики в синей сетке. Мягкий белый батон внарезку. Несколько бутылок воды, самой дешевой, что у них была. Я скучала по пиву, скучала по сигаретам, но только теоретически. Я была ходячим чудом, и к тому же живым. Мужчина в замасленном фартуке пробил покупки. У меня было ощущение, что я могу уничтожить его одним взглядом, сломать ему руку, стоит ему задать мне лишний вопрос. Я была способна на все что угодно.

– Если понадобится, сможешь вырезать моего младенца из чрева? – спросила Марисоль, пока мы шагали к морю, поедая хлеб прямо из целлофанового пакета. – Если мне станет худо, позаботишься о моем ребенке?

– Да, – ответила я, вспомнив Терезу и понимая, что, если придется, я сделаю все, что в моих силах, хотя при виде крови меня тошнило, всегда тошнило, с той самой поры, как я повзрослела.

– Я бы твоего извлекла из тебя, – пообещала Марисоль.

– Я знаю, – ответила я. Поэтому и не спросила.

Мы поставили одну палатку в дюнах.

– Так легче спрятаться, – заметила Марисоль, и я согласилась, что моя, издали смахивающая на ярко-красный флаг, куда заметнее, и не стала ее доставать из рюкзака. Кроваво-красная луна сияла в небе. Я сидела в палатке, высунув наружу согнутые в коленях ноги, и глядела на шевелящуюся глотку Марисоль, которая, запрокинув бутылку, мерно пила свою пинту молока из горлышка. У нее были розовые влажные губы.

Потом я пошла прогуляться по пляжу одна, попросив Марисоль остаться в палатке. Но она смотрела на меня, когда я неловко, чуть не упав, спустилась по склону дюн к воде. Ветер растрепал мне волосы, они лезли в глаза, на зубах скрипел песок, и я его глотала, глядя на океан. Далеко на горизонте, над серой кромкой воды, небо было персикового цвета и исчеркано световыми лучами.

Вдоль линии берега песок был влажный и плотный. Глядя себе под ноги, я не видела ступней, их скрывал живот, но зато видела отпечатки ног за спиной – они словно были сами по себе, словно за мной по пятам шел незримый призрак. Меня охватил безудержный смех, я стояла согнувшись, вжав ладони в колени. Идя по пляжу, я поднимала с песка и клала себе в карман то водоросли, то ракушки, то гладко отполированную прибоем деревяшку.

Оглянувшись назад, я увидела, что ушла гораздо дальше, чем мне казалось: Марисоль превратилась в точку на горизонте, и, если она сейчас махала мне рукой, я этого уже не могла заметить. Впереди горизонт был золотистого цвета, а там, где она осталась, все утонуло во мраке. Я могла бы войти в воду или продолжать вот так идти по песку, все дальше и дальше вдоль извилистого берега, но все же решила вернуться. Возвращение еще было возможным. У меня были полные карманы. И при ходьбе они барабанили о мое тело.

К рассвету в палатке повис молочный туман от нашего дыхания, на полу валялись апельсиновые корочки. Проснулась Марисоль с опухшими глазами.

– Что-то у меня не то с сердцем, – пожаловалась она. – Странные ощущения.

Я измерила ей пульс и приложила руку к левой стороне грудины. Сердце билось чуть чаще, чем следовало.

– Уж я-то я знаю, как организм дает сбой, – сообщила она.

Мы поели апельсинов и хлеба из пакета, но все равно остались голодными. Наш аппетит не унимался, младенцы сообщали нам, что они почти готовы к выходу.

– От нас воняет, – удрученно сказала Марисоль.

– Тогда пойдем в воду, – предложила я, но она покачала головой и стала перечислять опасности: прибой, плотоядные рыбки, медузы.

Мы зарыли следы своего пребывания – апельсиновые корки, целлофановый пакет из-под хлеба, – вдавив их в песок. Вода во время прилива подошла совсем близко к палатке. Мы шагали вдоль берега, держась поближе к дюнам. Я сняла куртку. Солнце сразу же согрело мою кожу.

– Что с тобой не так? – спросила я.

Она ответила не сразу.

– Некоторые животные зарываются в землю, чтобы родить потомство, – наконец произнесла она. – Некоторые откладывают яйца в песок. А некоторые бросают новорожденного на произвол судьбы. Тебе известно, что человеческий детеныш не способен позаботиться о себе в первые пять лет жизни?

– Это же очень долго!

– Так ведь ты на это подписалась! – отрезала она. – Как и мы все.

Она шла сзади. Меня что-то кольнуло в шею. Но мы шли, не дотрагиваясь друг до друга, не пытаясь взяться за руки.

– Некоторые матери съедают младенцев, – продолжала она. – А другие, настоящие матери, пожираются своими детьми. Так поступают пауки. Они позволяют потомству напасть на себя. И смотрят, на что те способны. Могут ли они обеспечить себе прокорм. Добыть мясо.

Шли мы долго. Меня так и подмывало ее спросить: «И почему ты такая мрачная? Почему ты просто не можешь радоваться тому, что мы все выдержали?»